Губернатор. Повесть и рассказы

«А этот — лысый, старый! — думает Еленучча. — И что я нашла в нем хорошего?» И ей хотелось бы, чтобы он ей не нравился. Так хорошо и спокойно было бы, если бы он ей не нравился. Опять все пойдет по-старому: как хороша прежняя жизнь!

Она идет к цветам, которые растут в ящиках на заборе, и, пробуя рукой землю, напевает:

— Он мне не нравится. Он мне не нравится. А цветы нужно полить, потому что земля сухая.

Слышно, как отец, отдыхающий после завтрака, спросонья говорит матери:

— Еленучча сочинила песню, — говорит и смеется.

— И я его не люблю! — напевает Еленучча мотив, но слова произносит только в уме, мысленно: она и слова рада петь, но проснулся отец. Услышит их и мать. Мать… Она — старая и милая. Она так хорошо причесывает волосы. Еленучча ставит лейку на пол и бежит в свою комнату посмотреть в зеркало: как хороши ее волосы. Они — длинные и на концах волнистые, распущены по плечам, и вплетены в них мягкие, шелковые ленты, купленные в Неаполе, в пассаже.

Еленучча глядится в зеркало и вдруг, словно неожиданно, вспоминает:

— А я ему нравлюсь, — снова только мысленными словами напевает она, — и ему хочется поговорить со мной.

И вдруг явилась смелость, — побежала опять к двери, сперва потихоньку взглянула, в читальне никого, только он сидит у пианино и играет тихо, спустивши модератор. Плечи — широкие, пиджак — синий. Играет еле слышно, снова задумался, голову поднял вверх, мечтает.

«А может быть, я ему и не нравлюсь? — внезапно думает Еленучча, и мотив вдруг ускользает из памяти. — Может быть, ему нравится другая? Может быть, он сейчас думает о другой? Может быть, это он ей сейчас играет? Чем тише музыка, тем она слышнее сердцу! Так кто сказал? Отец?»

И Еленучча, сразу решившись, достает из-под ящика кусочек засохшей штукатурки, хочет прицелиться в широкую спину, но попадает в клавиши, — убегает и, как белая ящерка, прячется в саду и закрывает лицо руками, странно, с перерывами, бьется сердце и почему-то глубоко стыдно. Она ругает себя: зачем она это сделала? А вдруг он рассердился? Может быть, поморщился? Может быть, подумал: «глупая девчонка».

Долго тянется день, — будто он хромой, будто он ходит на костылях. Будто очень не хочется ему умирать, — и Еленучча просит:

— Солнышко! Умри поскорее! Пожалуйста! Будь умненьким!.. Лезь в гроб!

Солнце подумало и начало морщиться, а потом и умерло, полезло в гроб.

…Сначала начали растоплять плиту, потом протащили в корзинах провизию. Какая мерзость это красное, кровавое мясо! Повар Катальдо полосует его отточенным, словно серебряным ножом, режет рыбу, крошит зелень. Горит огонь, у плиты жарко, хлопочет тут же мать: нужно, чтобы все было чисто; нужно, чтобы иностранцы были довольны; нужно, чтобы не рассердился Манфред.

Прозвонили два раза. Сейчас раздадутся шаги. Вот спускаются две немки-старухи: две ведьмы. Вот тащится профессор, который пишет здесь драматическую поэму. А вот и он: он всегда позже всех. И, затаив дыхание, встречает его из своего уголка Еленучча. К вечеру на ней опять красные ленты и красный воротник.

Он взглянул ласково и улыбнулся и, как утром, послал рукой привет.

Все время стоит она в потемневшем саду и смотрит: как он ест, как пьет вино, как рассматривает цветы, цветы фиолетовые, — он трогает их рукою, трогает нежно и осторожно, каждый стебелек: хорошая, славная душа. Вероятно, прекрасная страна эта Россия. Долго ли плыть туда по морю? Большие ли ходят туда корабли?

Потом Еленучча думает:

«Знает ли он, кто бросил штукатурку?» И отвечает сама себе: «Не знает. Откуда ему знать?»

Тихо ходит, вся белая, Еленучча в потемневшем саду. Кругом вдоль дорожек растут цветы, теперь задремавшие, — помощники любви. Сладко пахнет, — это цветет какое-то дерево у соседа-аббата, привезенное из Африки.

Еленучча вспоминает: и у них в саду есть дерево, плоды которого еще не поспели, — и она идет к нему, осторожно раздвигая кусты. Тут еще темнее. Отец бережет дорогой огонь и повернет садовый выключатель только тогда, когда иностранцам подадут фрукты, — сегодня землянику.

Еленучча находит впотьмах дерево, становится на скамейку, протягивает к себе упругую ветвь, срывает одну за другой, сжимая в ладони, ягоды. Вдруг стало скучно.

«Бросить опять? Хватить его по лбу? Скажет: какая наглая, навязчивая девчонка — эта Еленучча. А кто полюбит наглую девчонку? А вдруг пожалуется отцу и скажет ему такие слова: ваша Еленучча бросает мне в лоб твердые ягоды. Или скажет: ваша Еленучча испортила мне синий пиджак, — пожалуйте мне за него деньги, сто лир».

Эти слова приводят Еленуччу в радостное настроение, и она, словно ее оставили силы, опускается на скамью и восторженно думает:

«Он? Скажет? Этот русский? Он потребует сто лир? Он заговорит о деньгах?»

Вспоминает Еленучча, как он, гуляя в саду после завтрака, сорвал в саду цветок, положил его себе на ладонь и долго смотрел на его, как на ребенка. Тогда хотелось крикнуть:

— Это ваша дочка? Да?

Но крикнуть нельзя было, потому что это неприлично.