Гудки паровозов

Федор Федорович привстал на цыпочки и опустил крючок туда, где вода трепала чубы валунов. Крючок подхватило, понесло, выкинуло на поверхность. Неподалеку летящей полоской вздулась вода, и Федор Федорович ощутил ладонью поклевку. Он коротко взметнул удилище. Леса задребезжала и, стрельнув из бочажины, намоталась на сук ольхи. К счастью, сук оказался хрупким.

Подошел Антон и забросил удочку к рогозе, росшей на тенистой отмели противоположного берега.

— Какую пеструшку упустил! Килограмм не меньше. Гнать меня в три шеи. Не рыбалить мне, ворон ртом ловить, — убивался Федор Федорович, открывая коробку с червями. Дрожащие пальцы соскальзывали с краев крышки. Сгоряча он попытался отколупнуть ее ногтем и уронил банку в бочажину. В отчаянии не слышал, как Антон выворачивал из воды форель, и лишь заметил ее, когда тот освобождал из зева рыбы крючок.

Антон держал форель на ладонях и весело показывал товарищам. Она гибко гнулась, трепыхалась; бисерно-мелкая чешуя блестела сизо, лилово, мельхиорово; тело и плавники рябили искрасна-оранжевыми, иссиня-черными лучистыми пятнышками.

— Давайте первую отпустим для везения, — предложил Мосачихин.

— Ты что, опупел? — закричал возмущенный Сашуня. — Лихая закуска. Да я ее с солью в сыром виде слопаю.

— В пеструшке есть что-то змеиное.

— Некто боялся машин. И что вы думаете? Под колесами бензовоза закончил путь.

— Хватит каркать.

* * *

Самым верхним заслоном для солнца была лиственница, прилепившаяся на верхушке горы. Лиственница опиралась пятой ствола, забрызганного желтыми лишаями, на клиновидный голец. Одними корнями она расперла скалу надвое, и теперь в этой ржавой глыбе небо светилось голубой трещиной, другими корнями сползала по зазубринам, выемкам, скосам, покамест не втыкалась когтисто в надежный паз.

Когда Антон добрался до тихого омутка, он заметил это крошечное и черное отсюда дерево. Он вскинул лобастую голову, долго смотрел на лиственницу. Было тихо, а он видел, как хлещут, качают, рвут ее высотные ветры. Было ясно, а он видел тучи, жалящие гору молниями и молотящую градом. Был зеленым и пышным склон, а он видел бурые травы и обметенные жаром деревья. Видел потому, что в долгой жизни лиственницы были ураганы, грозы, засухи, но она не сломалась, не сгорела, не засохла от жажды.

И Антон невольно сравнил лиственницу с черемухой, что смиренно простерлась над гладью омутка. Та из скалы растет, но стоит прямо, независимо и обильно опушилась хвоей, эта — из сочного перегноя. Вздыматься бы черемухе в небо да вздыматься, окутываться снегопадом цвета, тяжелеть кистями ягод, но она склонилась ниц, покорно утопила руки-ветки в омуток, а те, что остались снаружи, бедны листвой и лишь кое-где свисают бусинами зеленых плодов.

Антон встает на комель черемухи, чтобы удить с ее раболепного ствола.

Где же остальные удильщики? Сашуня спешит к машине. «Оставил сдуру на дороге, кто-нибудь заведет и укатит». Ляпкало стоит на свежем березовом пне. Неудобно, зато безопасно. Попробуй-ка, змея, теперь типнуть в ногу. Не получится. Удилище лежит на яру. Рыба не ловится. Из-за кряжа выплывает облако. Он прикидывает на глаз длину, ширину и высоту облака и начинает вычислять его объем. Затем осматривается. И довольный тем, что все мирно вокруг, решает «взвесить» гряду холмов.

Мосачихин шагает лугом, туда, где край горы. Там Казмашка, по словам Федора Федоровича, битком набита форелью. Луг ярко рябит цветами. Мосачихин знает только колокольчики и ромашки. Вот его жена Леля, продавщица парфюмерного магазина, знает так знает названья цветов. Она даже вслепую определит имя каждого цветка, понюхает и даст точный ответ. А, может, он сам, Мосачихин, попробует определить. Как, например, этот цветок называется? Веточки узорные, отдают вереском, лепестки будто вклеены концами в крыночки. Верхний лепесток, что язык у котенка, когда он позевывает, розовый и выгнутый. Пахнет не очень, шампунью, которую продают в ребристых пузырьках. Неужели это шампунь? Нет, нет, ерунда.

Мосачихин распрямляет сухопарую спину и снова бездумно и радостно упивается ситцевой красочностью луга и запахами мореных зноем гор, поймы и ключевой бегучей Казмашки.

Федор Федорович по-прежнему возле бочажины. Он остался здесь, надеясь, что опять возьмет крупная пеструшка. Опять не повезло: зацепил за корч. Долго смыкал прутом, покуда не сломалось жало крючка. Сел от расстройства прямо у воды, — нет смысла хорониться за кустами, распугал форель, — и подумал: «Закурить, что ли, директорскую «беломорину»?

Неудачи настраивают на грустный лад. Вспомнил, что корова Нэлька целую пятидневку не ходит в табун, лежит под плетнем и тяжело и часто дышит. Проснешься ночью, почудится — попыхивает вдалеке движок. Затем дойдет до сознания: «Так ведь это Нэлька мается». И что такое с нею? Жалость! Корова краснонемецкой породы, молочная, умная, не бодается. Приглашал инспектора дорожного надзора Пульхрова, разбирающегося в скотских болезнях. Пульхров выпил стопку водки, прощупал Нэльку, сказал: