Гудки паровозов

Накидки заляпывало черной грязью.

Серебристо-белому жеребчику Малаю крепко досталось. Он шел коренным, а в пристяжке кобыла Лысанка.

Чуть подъем, так она хитрит, не тянет. Ну и прет ходок один Малай[1]. Он старательный, добродушный, редко косился на Лысанку своим дымчатым оком.

Трудно было коню и по другой причине: Поташников не спрыгивал, когда проселок круто взбирался на гору, сказал, что разболелась на ноге старая рана.

Малай — сирота. Он остался от матери недельным: после того, как ее покусал бешеный волкодав, я застрелил ее.

Я выкормил Малая коровьим молоком. И до сих пор храню в сундуке зеленую бутылку с натянутой на горлышко соской морковного цвета.

Я бы заложил в оглобли кобылу — она выше и сильней Малая, — но не решился. Еще подумает Поташников, что я больше дорожу жеребчиком, чем казенной животиной.

Чтобы покормить лошадей и дать им отдохнуть, мы останавливались возле горного ручья, где и наловили хариусов, которыми теперь закусываем, сидя в доме Исмагила Истмагуловича. Здесь, в Юрасово, мы и заночуем; завтра будем добираться до усадьбы заповедника.

Снаружи холодновато, сыро, темно. В горнице теплынь. Над столом на медной жиле, протянутой из угла в угол, висит керосиновая лампа.

Я чувствую кожей, что моя волглая куртка становится сухой и легкой.

Лицо Поташникова красно, как закат в ветреный вечер. Стало быть, водка ему на пользу. Его китель напялен на громоздкий самодельный стул. Плечи кителя взбугрены скомкавшейся ватой.

С шевелюрой, которая свалялась под фуражкой, в майке, издающей солоноватый запах, скользящий локтями вперед-назад по облупливающейся клеенке, Поташников похож на лесника, что вернулся из объезда.

Он рассказывает Исмагилу Истмагуловичу о своей, как он ее называет, модернизированной ловушке. Он в восторге от этой ловушки, в восторге и Исмагил Истмагулович.

Ловушка действует безотказно и помогла Поташникову поймать сотню с лишком соек и больших синиц. Сойкам, правда, защемляло хвосты. Они ведь куда крупней синиц. Но разве так уж страшно, если помнет или сломает хвостовые перья? Руль корабля, хвост самолета — это важно. А хвост птицы?.. Да стоит ли о нем говорить?! Великолепная ловушка? Конечно! Кабы Поташников не создал ее, не удалось бы с блеском заниматься кольцеванием. А кольцевание, любому известно, помогает изучать миграцию птиц.

У Поташникова, как и у всякого изобретателя, есть недоброжелатели. Они бранят его за одержимое отношение к кольцеванию, пользуясь доводом, будто сойки и большие синицы оседлы в наших местах. Вполне возможно, что эти птицы не переселяются в другие области и страны. Ну так что? Зато мигрируют корольки, ремезы и прочие мелкие пичуги, изредка попадающиеся в ловушки. Зато через год-два он сможет сделать важное научное обобщение: в какие часы и чем (при ловле птиц он разнообразит приманку) наиболее интенсивно кормятся сойки и большие синицы.

Пересуды недругов, разумеется, взбадривают и без того неутомимую натуру Поташникова. Работая, он еще чаще выходит из кабинета в коридор лаборатории и сосредоточенно крутит ручку индуктора, привинченного к стене. Если индуктор рокочет или пострекатывает наподобие кузнечика, Поташников выскакивает на улицу, хватает лестницу и, не боясь потерять солидность, прытко бежит вдоль линии автоматических ловушек. Захлопываясь, западня образовала замкнутую электрическую цепь — соединились контакты, потому и рокочет или пострекатывает индуктор при вращении ручки.

Вы бы видели, как Поташников возвращается с пойманной птицей. Розово горят зрачки, грудь выгнута, ноги, обутые в хромовые сапоги, рубят строевым шагом.

Поташников смаху опрокинул в рот рюмку. Закусывая, он загребал ложкой со сковороды сдобренный сливками сок хариусов, а когда схлебывал его, то было слышно смачное сёрбанье.

Рыбу он ел с костями: в прошлом году ему вырезали отросток слепой кишки.

По мере того, как Поташников поглощал белое, сладкое, развалистое мясо хариусов, глаза его сужались, а взгляд резче бил пронзительностью.

— Вурдалаки! — Остроугольным кулаком Поташников трахнул по столу. Водка в рюмках вздулась. Взбрыкнула половица. — Им не нравится, что я после трудов праведных играю в волейбол. Да, играю, каждый день и дотемна. Когда-де он читает и делает научные обобщения? Не понимают элементарных вещей. Сколько можно читать? Пора размышлять о своем опыте! — голос Поташникова поднялся до громовых нот.

— Пора размышлять! — тоже прогремел Исмагил Истмагулович.

— Давно пора, — подтвердил я.

Исмагил Истмагулович согласно кивнул круглой стриженной головой. А Поташников, конечно, не расслышал, что я сказал, и продолжал неистовствовать, громя «вурдалаков».

— Они не могут дотумкать, что я последовательно выполняю указания классиков марксизма-ленинизма о чередовании умственного и физического труда. После волейбола я сразу в постель. Тело отдыхает, дух бодрствует. Мысль несется за мыслью. Еще смеют судачить, что я не размышляю. Пусть треплют языками. Они всего лишь собиратели фактов, а я систематизатор.