Гул мира: философия слушания

Здесь, как и везде, метафора действует не для обозначения, а для ориентации и в то же время остается открытой для дальнейшей метафоры. И Лаэннек пользуется этим. Он сравнивает два из пяти видов шумов в груди: «Бóльшую часть времени [звук слизистого хрипа] походит на пузырьки, аналогичные тем, которые образуются в мыльной воде при выдувании воздуха через трубку или тростник ‹…› [Тогда как с] трескучим хрипом ‹…› кажется, что множество крошечных пузырьков одинакового размера появляются все одновременно и трясутся, а не кипят на поверхности жидкости».

Лаэннек не стесняется подробно излагать свои сравнения. Чуть раньше он описывает эгофонизм (эгофонию; избыточный голосовой резонанс, слышимый при аускультации) как «особый резонанс голоса, сопровождающего или следующего за артикуляцией слов: он кажется голосом более резким, более пронзительным, чем у пациента, и каким-то серебристым, дрожащим на поверхности легких; он кажется скорее эхом голоса пациента, чем самим голосом». Не довольствуясь этим, Лаэннек добавляет, что этот вторичный голос имеет постоянный характер, от которого он получил свое название: «Он дрожит и блеет, как голос козы, и его тембр приближается к голосу этого животного». Более того, серебристое блеяние настолько же угадывается, насколько и слышится. «Он редко уловим трубкой и почти никогда не слышим полностью» (там же). Ухо и инструмент должны побудить его стать слышимым.

Этот вид опосредованного слушания, который можно было бы также привнести в музыку, интегрирует слуховое восприятие не только с рациональностью, но и с полным спектром переживания и произношения. Таким образом, звук становится в этой области истории сенсорным медиумом, в котором внутренность тела оказывается непосредственно познаваемой помимо простого отражения, подобно тому как внешнее становится полностью проницаемым для клинического взгляда. Сосредоточенное слушание достигает этого проникновения не за счет устранения шума, а за счет восприятия полифонии как внутреннего элемента звукового и слухового знания: не просто пузырьков, а хора пузырьков в ответной вибрации и как бы продуваемых через своего рода импровизированный духовой инструмент.

Эта полифония, как внутри, так и между метафорически опосредованными восприятиями, может, если мы позволим ей, распространяться через видимость мира, а также через невидимость (или прежнюю невидимость; с тех пор технология поменялась) телесной полости. Такое слуховое восприятие может найти отклик за пределами клиники со всеми вытекающими последствиями. Для Стерна оно является образцом в создании индивидуального слухового пространства вокруг слушателя и, таким образом, в продвижении слушания как товара[193]. Но, что еще более вероятно, такое слушание соединяется не только со зрением, но и с осязанием, которое Лаэннек желает заменить им. Направленное слушание, эксплицитно опосредованное слушание, очень цепко, как предполагает комментарий Лаэннека. Оно схватывает свои объекты и распределяет их в полифоническом пространстве, используя силу того, что позднее в XIX веке Эрнст Мах определил бы как «феномен приспособления» в слушании: использование слухового внимания для выделения определенных напряжений в сетке звуков[194], подобно тому как слушатель не меньше, чем исполнитель, «выделяет», чаще всего фрагментарно, определенные контрапунктические линии в музыке, по мере того как она идет своим чередом.

Пандемониум?

Но приспособиться можно не ко всем звукам. Шум не просто беспокоит нас; в худшем случае он, кажется, неотступно преследует нас, и именно поэтому мы так беззащитны перед ним. Мы даже слышим его во сне. Нежелательный звук ощущается как нападение, он обрушивается на нас, как удар. Крики пронзают, плач разбивает вдребезги, взрывы оглушают. Когда звук усиливается до высокого уровня ожесточенности, как это было у Чемберлена во Фредериксберге, у Оуэна и Ремарка на Западном фронте и даже у Бриттена в Военном Реквиеме (с. 229), то лишает слушателя защиты и создает особенно острое чувство беспомощности. Я пытаюсь сказать, что подобное насилие заглушает аудиальное. Оно заменяет гул мира ревом. Вместо потенциала выразительного – угроза невыносимого. Но я также хотел бы отметить, что это насилие, направленное против самого звука.

Паскаль Киньяр в своей Ненависти к музыке обвиняет звук в его способности проходить сквозь стены и тела: «Слышимое не считается ни с вéками, ни с перегородками, ни с занавесями, ни со стенами. ‹…› Звук врывается внутрь. Применяет насилие»[195]. Я не хотел бы слишком на этом останавливаться, но это нонсенс. Это всё равно что сказать, что прикосновение – предательство, потому что оно является проводником боли. Возможность злоупотребить звуком не означает, что звук сам по себе насильственен. Насилие происходит, только если мы его совершаем.