Гул мира: философия слушания

Современные мыслители, ищущие горизонт трансцендентности внутри окружающего мира, а не за его пределами, независимо от того, верят они в нее или нет, иногда постулируют форму опыта, которая является умопостигаемой, но не сознательной. Это «созерцание без сознания», как называет его Жиль Делёз, напоминает «когнитивное несознание» Н. Кэтрин Хейлс (с. 98), но оно имеет бóльшее онтологическое значение[205]. Делёз подчеркивает это значение термином «созерцание», который обычно применяется только к сознательному пониманию, причем к более высокому. Всё в этом состоянии странно: его можно прожить и не узнать, но всё же мы не можем прожить его, не узнав о нем из описаний. Для Делёза это состояние происходит в двух совершенно разных областях: в восприятии и в обычной деятельности. Ощущая без желания и действуя без мышления, мы обитаем (я не уверен, что можно сказать «чувствуем») в чувстве чистого бытия. Джорджо Агамбен развивает эту идею, останавливаясь, так сказать, на абсолютной абсолютности: «Зона несознания ‹…› это не что-то вроде мистического тумана ‹…› но привычное жилище, в котором пребывает живое ‹…› в совершенном покое». Но этот покой требует работы: именно работы по отделению осведомленности от сознания. Он требует «тихой отмены всякого атрибута и всякого свойства: vivere sine proprio [жить без „своего“]»[206].

Какую чувственную форму принимает это несознательное чувство бытия? Язык, используемый Делёзом и Агамбеном, является визуальным («созерцание», «не что-то вроде мистического тумана»), но в зоне, в которой они ищут, нет необходимости искать. И поскольку происходящее в этой зоне включает в себя отмену всех положительных атрибутов, оно не разделяется на отдельные события, и опыт не может быть описан или отсортирован по категориям. Итак, если мы действительно имеем доступ к подобной зоне, как мы ее ощущаем?

Чтобы ответить, мы могли бы подумать о том, какие сенсорные формы могут быть устранены так, чтобы живое существо не вышло из равновесия. Во-первых, зрение. Мы закрываем глаза и остаемся спокойными по множеству причин. Во-вторых, осязание. Легко обойтись без активного осязания и даже без пассивного – без ощущения прикосновений. В-третьих, проприоцепция – ощущение положения частей тела. Можно свободно парить и наслаждаться этим. Остается слух. То, что мы называем тишиной, не является отсутствием ни звука, ни слуха. Но если действительно устранить слух или звук, живое существо выйдет из зоны жизни. И будет резко выведено из равновесия. Чувственная форма того, что мы могли бы назвать утвердительным несознанием, – это слух и, в частности, слушание звука как продолжения, предстоящего – всегда предстоящего – звука.

Отсюда следует по меньшей мере два вывода. Первый заключается в том, что данные, существующие без «принадлежности», должны быть поняты в слуховых терминах, вне зависимости от других возможностей. Генри Джеймс учитывает эту потребность, когда в Крыльях голубки (с. 89–90) его персонаж воспринимает уязвимость другого как «нечто чувствующее и пульсирующее, нечто такое, что для духовного уха могло бы быть слышно как слабый, далекий вопль». Эта книга полна таких примеров.

Второй вывод состоит в том, что несознательная осведомленность – это совсем не то, что хотел бы в ней видеть Агамбен. Это не что-то отделенное от сознательной жизни. Вездесущность звука, выстраиваясь волнами и слоями из аудиального, образует различимую материальную связь между сознательным и несознательным восприятием живого существа. Это не означает, что плоды этой связи легко обнаружить, описать или снова вызвать в памяти, и мы уже приводили множество подобных примеров. Но это означает, что нет непроницаемого барьера, отделяющего смысл от бытия.

II. Альтернативы способности чувствительности: разрыв

Сознание человека не может долго пребывать в уверенном покое, если вообще может. Цифровая эпоха способствовала эпохальным изменениям в том, как мы обрабатываем знания. Приоритет всё больше смещается от концентрированного внимания (поглощенного, продолжительного, основанного на тексте) к рассеянному вниманию (отстраненному, мимолетному, «экранному»). В работе Интерпретация музыки я предположил, что классическая музыка, которую я люблю, сочиняю и о которой пишу, может стать убежищем для концентрированного внимания в рассеянном мире, поводом для восприятия и размышления в царстве рассредоточенности и интуиции. Это расширение традиционной роли музыки как произведения искусства коснется в первую очередь живого исполнения, со всей присущей ему открытостью и неопределенностью – элементами, которые запись не может сохранить.