Гул мира: философия слушания

Восьмисерийная телевизионная драма Однажды ночью (2016) рассказывает о расследовании убийства в Нью-Йорке, от совершения преступления и поимки преступника до вынесения приговора системой правосудия. Часть этого процесса включает в себя поездки в скандально известную городскую тюрьму Райкерс-Айленд и обратно, а также сцены в тюрьме в ожидании суда. Некоторые фрагменты, особенно те, что связаны с перевозками, сопровождаются саундтреком, наполненным резким шумом окружающей среды: голоса, смешивающиеся в пространстве с высокой реверберацией, искаженный фон, который звучит как комбинация грохочущего мотора и искаженных низких тонов в громкоговорителе, и прежде всего лязг – хлопающих дверей, визжащих решеток и дребезжащих наручников, всё это на громкостях, значительно превышающих услышанное сторонним наблюдателем, если бы он физически присутствовал там. Этот избыточный шум, распространяющийся даже на кажущиеся безобидными звуки вроде царапающей пишущей ручки, особенно заметен во втором эпизоде сериала, где обвиняемый начинает свою жизнь в неволе.

Звук, обработанный таким образом, в большинстве случаев будет представлять собой чувственный опыт персонажа, который его слышит; усиленный звук будет способствовать отожествлению аудитории с субъективной точкой зрения персонажа. Однако именно этого демонстративно избегают в сценах сериала. Визуальные сигналы, которые обычно побуждают к такому отождествлению, в значительной степени отсутствуют, а те, что есть, не имеют преимущества, потому что разделяют слуховое пространство со многими другими. Глаз камеры бесстрастен и объективен, лишая саундтрек виртуального уха. Зритель слышит звуки как чувственные абстракции, чрезмерные для условий, их порождающих, но в остальном совершенно понятные.

Символическая ценность этого звукового ландшафта очевидна – и несущественна. Невозможно не признать, что металлическая какофония в сочетании с кандалами и тюремными камерами передает опыт тюремного заключения как деперсонализацию. Перемалывающий механизм тюремной системы низводит тех, кто должен терпеть ее, из органической жизни к механическому существованию. Более резонансное значение всего этого лязга покоится на ощущении, которое он вызывает у публики: переживание звука, никому не принадлежащего, никому не отвечающего и ни о чем, ни о ком не заботящегося. Этот звук разоблачает ничтожность – не человека, попавшего в пресловутые колеса правосудия, – но разумного существа, которое не может избежать телесного ощущения всей материальной тяжести своего абсолютного и вместе с тем сокровенного бессилия.

Но еще хуже, пожалуй, ощущение предательства: звук, от которого зависит чувство одушевленности, лишает нас этого. Лязгающий металл, лишенный всякой субъективности, – это голова слуховой Медузы. Сама по себе лишенная души, она превращает слушателя в нечто худшее, чем камень: эхо неодушевленного звука.

Эта атака на слух зависит от технологии звукозаписи и видеозаписи; она была бы невозможна без акустического дисбаланса, благодаря которому звуки становятся не просто неживыми – они становятся нежитью. Но то, что раскрывает саундтрек, само по себе не зависит от технологии. Труднее всего иметь дело не с шумом или механизмом, а с инертностью. Уоллес Стивенс улавливает это ощущение потери одушевленности в Человеке на свалке, стихотворении, которое неумолимо становится эхом своей собственной главной метафоры:

Он сидит и бьет по днищу кастрюли – и бьет
По ржавой банке-жестянке, ибо он обрел наконец
То, во что верить и к чему стремиться. ‹…› Не это ли есть
Медовый месяц философа, подлинный мир и покой,
Обретенный на свалке? Сидеть средь блошиных перин,
Старых ботинок, бутылок, травы и шептать:
Что за ночь!

 – слушать галочий грай и молитьсяНезримым богам – или изъять, растащить
День на кусочки и построить строфу? [151]

Является ли «построить строфу» утверждением, что стих человека – это каменная табличка, отмечающая смерть или бессмертие (и в этом случае какая разница?), или это просьба, или требование оставить пустым камень, tabula rasa, строфу, или это просто вызывающий фрагмент аллитерационного треска, противный шум, как звуки галок? И в чем же разница?

И вновь эта песня

Навязчивая мелодия пока еще нас не отпустила. Но разве это удивительно?