Гул проводов (СИ)

В больнице всегда было так пусто? Холодные коридоры, тихие голоса, негромкий смех. У мозаики потерялось несколько паззлов. Я ползала везде, куда могла залезть, но не могла найти не один, потому что даже не знала, как они выглядят. Жюли сидела в одиночестве. Она всегда была такой грустной? Тощий очкарик всегда был таким одиноким и потерянным?

Серый свет. И белый цвет. Только эти цвета я вижу. Больше никаких. Это цвета грусти. Цвета пустоты.

О! Я знаю, что делать.

Вырваться.

ПРОЧЬПРОЧЬПРОЧЬПРОЧЬПРОЧЬПРОЧЬ

— О’Кей, я тебя поняла, — психиатр выставила руки ладонями вперед в знак того, что сдается, — Совсем недолго тебе осталось мучиться. А именно три дня.

— Мне плохо здесь. Я умираю. Я хочу плакать. Мне грустно.

— Я понимаю. Это больно. Остается надеяться, что всё будет хорошо. За зимой ведь следует весна, не так ли?

— Да. Скоро весна. Ненавижу весну.

— А лето?

— Ненавижу.

— А осень?

— Ненавижу.

— А зиму?

— Ненавижу.

— А Марка?

— И Марка ненавижу. За то, что он умер.

— Людям свойственно умирать.

— Пусть не умирает. Мне он нужен. Прямо сейчас.

— Сандра, ты ведь прекрасно знаешь, что это невозможно.

— Он мне нужен. Немедленно. Я хочу его сюда.

— Сандра.

— Я хочу его. Я хочу его увидеть, услышать, почувствовать. Ненавижу его. Почему он умер? Ведь я его так люблю.

— Сандра!!!

— Я ЛЮБЛЮ ЕГО, КАК ВЫ ЭТО НЕ ПОНИМАЕТЕ?!

Истерика. Всё размыто. Валерьянка. Чай. Ещё чай. Ещё. Ещё. И плюшевая игрушка. Маленькая. Бурая. Мишка. С обкусанным ухом. Пахнет куревом и бензином. Я прижала его к себе. И снова разревелась. Я дура. Самая последняя дура.

— Скучаешь?

— Да.

— Хочешь, стих про ворона почитаю?

— Эдгар Алан По?

— Да.

— Ты думаешь, он меня успокоит?

— Нет, если не любишь страдать.

— Тогда зачем предлагаешь?

— Просто люблю депрессивные стихи.

Он смотрит на меня. Широкий лоб. Черные волосы. Серые глаза. Похорж на мрачного поэта.

— Ты поэт?

— Нет.

— Музыкант?

— Нет.

— Художник?

— Нет. Я шью.

— Чегооооооо? — я сложила губы в трубочку, как Клэр недавно.

— Тебя что-то смущает?

— Ну, ты…

— Парень?

— Любишь Эдгара Алана По. И шить. О’Кей.

— Я вообще разносторонняя личность. У меня 11 котов. Правда, 10 из них живут у друзей. Но это всё равно мои коты.

— О.

— А ещё у меня 100 ручек одинакового цвета. Я веду им учет. Я могу писать только ручкой светло-голубого цвета. Самый тонкий стержень.

— А у Жюли 200 пар носков.

— Нифига себе. У меня только 189.

— А попал сюда, потому что не смог сшить шарфик и психанул? Или потому, что пытался кого-то заколоть ручкой с самым тонким стержнем?

— Смешно. Ты смешная. У тебя даже почти получилось меня рассмешить, — парень внимательно заглянул мне в глаза, — На самом деле я попал сюда, потому что пытался сигануть из окна, — он пожал плечами, — А потом обнаружилось, что у меня ещё пограничное расстройство личности вместе с неврозом в качестве добавки от дяди, которого выперли из медицинского факультета. Хотя он мнит себя первоклассным доктором.

— Когда ты попал сюда?

— На прошлой неделе. Или нет? Не помню.

— А почему я тебя не видела?

— Так меня совсем недавно выпустили из заточения. А до этого держали в вонючей маленькой комнате и кормили кашей с таблетками. И постоянно пялились.

— А почему ты хотел покончить с собой? И почему ты сейчас так спокойно об этом говоришь?

— Пьяный отец явился в мою школу посреди урока и заявил, что я ублюдок и родился от сношения моей, цитирую, шлюхи-мамашки с каким-то латиноамериканским уродом, конец цитаты. И что надо было меня выкинуть на помойку. И что я мусор. И что я генетический шлак. И что я тупой червяк и сопляк. И что он убьет мою мать. А потом пытался задушить.

— Жестоко.

— И не говори. А спокоен я так потому, что меня напичкали нейролептиками. На самом деле внутри меня бушует буря. А вот увидь ты меня в те критические минуты, когда моя жизнь висела на волоске, ты бы убежала от меня, сверкая пятками.

— Не убежала бы. Я тоже такая.

— О, клево.

— Ладно, удачи тебе. Ты милый. Кстати, запомни хорошенько: пока ты чувствуешь боль, есть шанс спастись. Хуже всего, когда её нет.

Я ушла в свою палату, чувствуя его взгляд на своей спине. Надеюсь, он послушал меня. А может, принял за выжившую из ума девку. И вид у меня был соответствующий. Вот черлидерша бы обрадовалась! Наконец-то я ей не соперница. Да вот только смысл? Марка-то больше нет.

А потом были фиолетовые сумерки, заледеневшая земля, сморкание девочек, белые кружки с мутным кофе, игра на гитаре и укулеле, безвкусные песни, пресная еда, скрипящие половицы и блестящая плитка. И нестройный хор из юных голосов. И лекарства. И ароматные белоснежные халаты.

Три дня. Два дня. Один день. Я считала секунды, уставившись на гигантский циферблат часов в общем зале.

Хорошо, меня выпустят. Дальше что? Куда я пойду? Зачем? Всё бессмысленно.

— Если бы ты спохватилась раньше, тупица, то всё было бы нормально. Чем тебе Марк не угодил? Нормальный мужик. Лучше этих хлюпиков мажористых, которых ты называешь интиллигенцией, — последнее слово отец с отвращением сплюнул.