Гуляйполе

– Альтгаузен?! – удивился он и обернулся к Федосу. – Видишь, его в твоем списке не было! Ласковый такой был хлопец, дисциплинированный. Настоящий немец… А от Ляшко! Помните Степку Ляшка? В гости до нас бегал. Вынюхивал, выходит?.. – И он стал листать дела дальше. – Симон Гольцман… Исак Острянский… стукачи. Эти – с еврейской колонии Ново-Ковно. Надо будет колонистов предупредить.

Неожиданно Махно смолк, съежился, отвел глаза от бумаги.

– Ну шо там? Шо? – Федос навис сзади над Нестором, но тот пролистал страницы, не давая прочитать приятелю ту, которая так его взволновала.

– Хто? – в один голос спросили черногвардейцы.

– Поп наш крестовоздвиженский… Дмитро, – вздохнул Махно. – Тайну исповеди нарушал батюшка… Нет, ну ты скажи! Он же меня, гад, крестил. И гроши брал, мамка рассказывала, по-божески. А когда и поесть приносил… знал, шо мы голодували…

Он положил голову на скрещенные на столе руки.

– Шо ж, простим его? – насмешливо спросил Федос.

Махно снова надел черные окуляры, чтобы хлопцы не видели его глаз.

– Шо положено, то и получит, – сказал он хрипло.

Разбитые часы зашипели, крякнули, оттуда, к ногам вздрогнувших хлопцев, вылетела еще какая-то пружинка и, как живая, со звоном поскакала по усеянному битым стеклом полу.

Глава двадцать восьмая

Петро Шаровский ехал в своей бричке по степи. Свежая зелень радовала глаз, заслоняла скучный горизонт. Петра было не узнать. Красивый парубок превратился в дородного селянина с вислыми усами, важного, знающего себе цену. Бричка проседала под тяжестью его тела.

У распаханного парового клина он вдруг увидел перед собой четыре фигуры. Против солнца они были как каменные бабы: темные и неподвижные. Откуда взялись?..

Затем Шаровский заметил и таратайку в кустах, и лошадей, мерно и равнодушно помахивающих хвостами.

– Шо треба? – спросил Петро и слез с брички, сжимая толстое кнутовище. Он был уверен, что справится и с четырьмя. Тем более один из незнакомцев был вроде как подросток, да еще и слепенький, в черных очках. А в руке он почему-то держал лопату.

– Не узнаёшь, Петро?

Подросток снял очки. Шаровский вгляделся:

– Боже ж ты… Невже Нестор? Махно? Жывый?

Глаза у Шаровского заметались, воля и решимость, похоже, вмиг покинули его.

– Шо, обрадовался, Петро?

– А як же… Мени сказалы, ты на каторги сгинул. А ты живый!

Но радости в его голосе не было.

– Твоя земля, Петро?

– Моя… Прыкупил малость… Хозяйную… – Он вглядывался в остальных. – А це ты, Федос?.. И Лепетченкы… – Он говорил уже возбужденно, будто готов был броситься былым друзьям на шею. Но не сдвинулся с места.

– Говорят, у тебя новое прозвище… Копач? – Нестор протянул Петру лопату: – Ну, раз ты копач, то копай.

Шаровский машинально принял лопату:

– Шо копать? Де?

– А вот на своей земле и копай. Яму. По пояс!

Смысл происходящего наконец дошел до Шаровского. Лоб его сразу покрылся потом.

– Хлопци, та вы шо! Убыть мене хочете?.. Та то ж время было такое…

– Поганый ты копач, – перебил его Махно. – Не успел за держак взяться, а уже вспотел… Давай работай! У нас времени мало!

– Иван, Сашко! – обратился Петро к братьям. – У вас же батько… смертю героя…

– Не продал бы ты нас, и батько был бы живый, – негромко обронил Сашко. – Копай!

Шаровский с обреченным видом начал копать. Земля была мягкая, податливая. Лопата сразу входила на весь штык…

…Лошади с хрустом жевали овес.

Выстрел поднял над степью стайку грачей.

Лошади вскинули головы, закосили глазами. И вновь, нервно переступив копытами, опустили морды в торбы с овсом…

В сумерки они вернулись в Гуляйполе. Подьехали к дому Степана Ляшко.

На столе в кухоньке горела лампа. Через окно было видно: Степан ужинал. Четверо застыли под кустом сирени. Наблюдали.

– Смачно вечеряет, гад! – прошептал Сашко и поднял обрез.

– Не спеши, – тихо сказал Федос. – Хай в последний раз от души повечеряет.

Ляшко подобрал хлебом с тарелки сметану, вытер усы.

Сашко Лепетченко постучал в окно:

– Степка! Выйди на минуту!

– Хто це? – прижался лицом к стеклу хозяин.

– Це я, Сашко… Лепетченко.

Ляшко вышел на крыльцо. Огляделся.

– Де ты, Сашко?.. Темно, зараза, хочь очи вы…

Прогремел выстрел. Прошумели кусты, хлопнула калитка…

А дня через два, у моста, где еще не был закончен ремонт, сидели люди, мрачные, в шапках, надвинутых на глаза. Кидали в небольшой костерок стружки. Кого-то ждали. Несколько человек стояли вдали, на холме.

Послышался стук копыт. Проскочив шаткий мосток, Каретников спрыгнул с лошади, коротко доложил:

– Скоро буде!

Махно подбросил в костер толстую щепу, глядел на огонь. Пламя жило своей непонятной жизнью. Командир «черной гвардии» был задумчив, хмурил брови. Саблей пошевелил угольки, ярче вспыхнул над ними огонь.

– Нестор, а правду люды кажуть, шо когда ты народывся, на попе Дмитрии риза загорелась? – спросил Марко Левадный.

– Не помню, – ответил Махно.

– Я тоже слыхав, – подтвердил Федос.

– Мама говорилы, то добрый знак, – произнес наконец Нестор.

– Для тебе? Чи для попа?

– Сам виноватый, – сказал Махно. – Правь свою службу. Причащай, споведуй. А зачем же полиции докладать?