Гулящая

Христя в самом деле стала чахнуть. Веселое молодое личико побледнело, на белом, как мрамор, лбу прорезалась тонкая морщинка. В черных огненных глазах потухли горячие искры, осталась одна тусклая темнота... Под глазами синие мешки от слез, которыми каждую ночь обливается Христя.

- Что это с тобой? - допытывается Колесник, заглядывая в ее хмурое личико.

- Скучно мне тут,- упавшим голосом отвечает Христя.- Хоть бы скорей уехать.

- Куда?

- Куда? В город, на край света, в пекло... Только бы здесь не оставаться.

- Чудная! В городе жила - скучно тебе было, хотела в деревню. Приехала в деревню - опять тебя в город тянет. Чудная ты, места себе нигде не пригреешь!

- Не пригрею с той поры, как добрые люди его остудили,- проговорила Христя и заплакала.

- Вот и слезы... Ненавижу я эти глупые слезы! - воскликнул Колесник и убежал от нее.

"Чего ей не хватает? - думал он, бродя в одиночестве по саду.- Как сыр в масле катается, и еще плачет. Напустит на себя блажь и носится с нею, как цыган с писаной торбой!"

А Христя у себя в комнате тоже думает: "Никто тебя не поймет... не хочет понять... одинокая... одинокая... гулящая!"

С того времени она дала себе слово отмалчиваться. Все равно: правду ему скажи - не поверит, скажет, блажь на себя напустила, заплачь - еще больше разозлится. Лучше отмалчиваться.

И она отмалчивалась. Спросит Колесник, чего она приуныла, она на головную боль сошлется или на нездоровье. Станет он ласкать ее - она и ласки его принимает без того жара, с каким раньше принимала, а как каменная, как деревянная.

- Ты рыба, совсем рыба! Холодная, как рыба! - воскликнет он, обнимая ее.

А она смотрит на него своими черными глазами, точно он не к ней обращается, точно ей и невдомек, о чем это он говорит.

- Хоть поцелуй меня! - шепчет он, страстно сжимая ее.

Она коснется его губами, холодно поцелует, точно к дереву или железу приложится, и снова сядет равнодушная, молчаливая.

- Стар я для тебя, стар...- жалуется он на ее холодность.- Помоложе бы тебе надо... О, я знаю вашу женскую натуру, знаю, какие вы ненасытные!

Она и на эти упреки не отвечает... Разве ей теперь не все равно, будет он ее упрекать или нет. Когда на душе холод и мрак, и к упрекам она равнодушна, когда на сердце темная тоска, и они ее не трогают.

К тому же он так ей опостылел со своими ласками. Сперва он стеснялся Оришки и Кирила, а теперь, когда она проходит, он и при них непременно ущипнет ее или пощекочет.

- Так вот что это за панночка? - подслушала однажды Христя, как Оришка говорила Кирилу.- Я думала, она честная, а это - тьфу!

- Семя не наше, и дело не наше! - угрюмо ответил Кирило.

- Знаю, что не наше дело. Но каково смотреть со стороны, когда он к ней всей душой, чуть не молится на нее, а она еще рыло воротит. Да я б ее и минуты в доме не держала.

- Не дал бог свинье рогов!

Оришка только глазами сверкнула.

- Ты сперва на него погляди, а потом на нее,- помолчав, сказал Кирило.- Думаешь, сладко ей такого обнимать.

- Чтоб за хлеб-соль да такая благодарность! - воскликнула Оришка.

- Плачьте, очи, сами видали, что покупали,- спокойно ответил Кирило и ушел, чтобы не поднимать шума.

Раньше Христя близко к сердцу приняла бы этот разговор, и, верно, несдобровать бы Оришке за ее плевок, а теперь... Случалось вам видеть, что бывает, если стегнуть кнутом по воде? Раздастся всплеск, по воде пойдут круги, а через минуту все уляжется - и никакого следа. Так и с Христей. Когда Оришка плюнула, у Христи вся кровь прилила к сердцу, бросилась в побледневшее личико, вся она так и затряслась, но сразу же и остыла. "Да разве я и в самом деле не такая? Разве я и в самом деле не стою плевка?" подумала она и только голову склонила низконизко, точно подставляла ее, а сама говорила: "Плюйте!"