Гулящие люди

– Из Ярославля дошло: «Тюремные сидельцы забунтовали, избрали атаманом какого-то Гришку, с тюрьмы сошли и воеводу Бутурлина с собой взяли, а на бегу, должно, боярина и кончили…» С Украины вести еще хуже: «Ивашко Брюховецкий гетман изменил, и тебя, великого государя, место дался султану турскому. Вор Петруха Дорошенко да с черкасы из-за порогов, да с ордой Крымской с боем отбил от Котельвы наши войска с князем и воеводой Григорием Григорьевичем Ромодановским, и князь Григорий Григорьевич с боем же ушел до Путивля, сел в осаду, осадный в товарищах ему Василий княж Борятинской. Под Путивлем место чисто. Орда ушла в Крым. У Гайворона нашу государеву рать разгромили татары в пути и воеводу, сына Ромодановского, княжича Андрея увели в полон в Крым[321]…»

– Не чти боле, дьяк, хватит и этого…

Царь слабо махнул рукой. Дьяк поклонился, собрал на столе бумаги, пошел. Царь прибавил:

– Пиши князь Григорью… с Путивля гонил бы до меня не медля часу… «Сам-де государь хочет знать об Украине правду». За себя в осадных пусть оставит Борятинского.

– Исполнено будет, великий государь.

– Грамоту с гонцом шли спешно!

Дьяк ушел, а царь, катаясь по кровати, крестился и, охая, говорил:

– Встать мочи нет… лежать времени нет… К Ильинишне моей надо сходить – и не могу… надо к ей, тоже недужна… Женили… боярство дали брюхатому черту[322], он нас женил на измене. Ох, что из того изойдет? Воевод побьют.

Вошел постельничий Полтев тихо, как кошка, и тихо спросил:

– Угодно ли чего великому государю?

– Мне угодно? Зажги, Федор, водолеи… Лампады образные погаси, фитили зажми – масло гретое воняет.

В спальне у образов замигали свечи, стало сумрачнее… На дне чашеобразных паникадил тусклым золотом светилась вода. По образам от дорогих каменьев в узорчатых окладах – изумрудов и яхонтов – задвигались цветные лучи и круги. Постельничий незаметно исчез. Царь задремал…

Дни шли… Сегодня на царских сенях вверху отпели заутреню. Боярин Никита Одоевский тихо, как и постельничий, прошел к царской спальне. Открыв беззвучно тяжелую дверь, просунул голову. Царь, сидя на постели, молился, читал «канон великий» Андрея Критского[323]. Боярин дожидался, когда царь кончит слова молитвы.

– «Откуду начнут плакати окаянного моего жития деяний, кое ли положу начало, Христе, нынешнему рыданию?» – Прервав молитву, спросил: – Чего Иванычу?

Боярин, шурша парчой ферязи, пролез к порогу спальни, запер дверь, поклонился:

– Великий государь, Ромодановского воеводу князя Григорья призывал ли?

– Гонец посылан за ним – жду.

Одоевского сменил Ромодановский. Князь и воевода, войдя, поясным поклоном отдал честь царю и о здоровье наведался.

– Садись ближе, князь Григорий… Здоровье наше от твоих вестей, даст Бог, лучше.

Ромодановский сел, подобрав полы станового кафтана. Боевая служба и десять лет много изменили князя с тех пор, как он лукаво доводил Никону царское повеление: «Не писаться на грамотах великим государем», и о том, что «трапеза с царем Теймуразом грузинским обойдется и без поповского чина». Когда-то короткие, толстые ноги боярина теперь стали гораздо тоньше, казались длиннее. Русая окладистая борода разрослась за уши, в ней клочьями проступила седина. Брови нависли, полное лицо осунулось, и лоб изрезали морщины.

– По указу твоему, великий государь, в осадных воеводах на Путивле стоит князь Василий Борятинский да дьяк Мономахов, у дел же.

– То все так, вот Брюховецкий вор! Сколько он нам пакости учинил!

– Вор… ворон! Того ворона, великий государь, заклевал другой.

– Ой, как же так, князь?

– Когда Брюховецкой собрал свою изменничью раду в Гадяче с полковниками, такими же ворами, на раде той порешили всех наших воевод выбить с Украины. С того часу, великий государь, зачали нас теснить, а где и побивать смертно – в Прилуке, Миргороде, в Батурине воевод похватали, чернцов пожгли. Тут же Иващко, вор, собрал и наладил посланцов в Крым, Гришку Гамалею[324] с товарищи, звать орду на нас и его, Брюховецкого, дать султану в подданство.

– Пес поганой!

– В ту же пору Петруха Дорошенко своих послал туда же – звать орду на нас… в подданство он дался раньше. Помыслил Дорошенко, что Брюховецкой помешка ему стать гетманом обеих сторон Днепра, да и султана опасался: он-де поставит Брюховецкого над ним, Петрухой… Сговорил казацкую голытьбу, великий государь, и она, когда Брюховецкой ехал на Котельву, в недоезде Опушного за семь верст в степи и порешила Брюховецкого – куски тела собрали, чтоб их похоронить в Гадяче.

Царь перекрестился:

– Так-то ворон ворона заклевал!

– Вот так, великий государь! Скарб Брюховецкого с женкой его Петруха велел отпустить в Чигирин.

– Добро, добро!

– И то добро, великий государь, что остался один ворон! Лют тот ворон и на мясо человеческое падок, но и его конец зрим.

Царь снова перекрестился:

– Придет ему конец, князь Григорий, и дай Бог скорее!