Гулящие люди

– Я гляжу и вижу, великий государь, что когда в подданство султану Дорошенко дался, за то многие украинцы ропотят, а иные и изменником называют. Бусурманы люты к православным, немало церквей, где турчин был, стали мечетями… Татарва грабит да в полон уводит людей, не глядит, что союзны.

– Вот, вот…

– Такое уж давно началось… Тлеет, а коли тлеет, то огонь недалече… А тут мы…

– Надо изготовить грамоту, князь Григорий: «Так как вы люди православные, с нами одной веры, то изберите себе гетмана православного, кой бы опасал и вас, и веру православную, и народ украинский от изменников поганых… От нас же, великого государя, будут вам льготы и воинская защита…» Дальше приписать мочно: «Поборов с вас брать не будем и воеводам нашим укажем не вступаться в ваши дела!»

– Такая грамота, великий государь, будет к месту и ко времени… Они, прослышал я, подговаривают в гетманы Демку Многогрешного.[325]

– Ну, и сказка вся! Упорных брать ко кресту, над изменниками чинить промысел и всячески промышлять. Шлю нынче воеводой в Брянск Григория князя Куракина, в товарищах ему даю Григория другого – Козловского… Он воеводой на Вятке, а туда по него послано… вторым товарищем князь Петр Хованской. – Царь зажмурился, потом, помолчав, сказал: – Эти мне Хованские поперек горла стоят! Старик Иван пришел за сына просить и бил челом: «Моему-де сыну с Куракиным невместно!»[326] А Петруха по отцу такой же бык – уперся! Ну, я старика Тараруя посадил в тюрьму, сын – сдался – сказался больной, но едет…

– В воинском деле, великий государь, без мест надо… место – поруха всему.

– Так, князь Григорий! С, тобой Петруха ехать готов и болезни не имет, а я указал: «До Ромодановского князя Григорья тебе, Хованскому, дела нет!»

– За местничество в войну тюрьмой казнить.

– Так, Григорий-князь! И мы Украину Григориями подопрем: ты – Григорий, Григорий-князь Куракин, Козловский – Григорий, ну вот Андреям у нас каково?

Ромодановский опустил голову:

– Андрюшку, великий государь, надо выкупить, а хватит ли на то моего кошта, не ведаю.

– Скоро надо выкупить. Слышал я, да и ты знаешь, – у поганых в Бакчи-Сарае есть каменной город на горе – всех полонянников туда отводят… держат в каменной тюрьме и чуть удумают лихо, то свергают вниз. Гора, на коей город стоит, сказали мне, высотой полтораста саженей.

– За Андрюшку душой болею, великий государь! Горяч, споровать любит… От горячки в полон сел – рубился в первых рядах.

– С Путивля туда, не мешкав, оборотишь – шли в Орду. Торгуйся не гораздо… Надо князенька твоего у поганых купить, деньги дам.

Ромодановский встал и низко поклонился:

– Благодарствую, великий государь!

– Тебе, князь Григорий, я несказанно благодарен, что довел о делах – и ворога убрали, и то, что за веру Украина изгонит врагов, будет наша. Эх, выпить бы нам по-старому, только дохтур Коллинс упрямо велит отдохнуть.

От хороших вестей царь почувствовал, что ожил, он задвигался на постели, спустил вниз отечные ноги. Боярин, кряхтя, нагнулся, помог царю надеть меховые чедыги.

– Дела наши больших сил и рук просят! В Ярославле воевода сгинул. Старик своевольной, но старика любил я, жаловал золотной шубой, кубком и соболями, как из Запорог вернулся. Сгинул, а о том молчать! Баклановскому[327] и тому не укажу писать в дворцовых сказках. Пошлю на воеводство сына. Был Бутурлин и стал Бутурлин, пущай отцову неразбериху и своевольство крепкой управой покроет. Унковской с Царицына давно доводил, что-де «многи воры со Стенькой Разиным мимо Царицына прошли и мы по ним из пушек били», а воры целехоньки в Царицын вошли. Пошто воеводу не увели с собой – не пойму? Шарпали хлеб, забрали оружие, снасть кузнечную и ту взяли… Из Астрахани вышел воевода Беклемишев воров перенять – стрельцы ворам струги отдали, сами перешли к ворам и воеводу плетьми секли. «Куда пошли?» – пишем мы, а нам Унковской ответно пишет: «Должно, на Яик! Яицкие-де их ждали…»

– Смирим Украину, великий государь, волжских воров – глазом моргнуть – кончим!

– Когда еще, князь Григорий, смирим! Пожар идет вширь. Далеко пошто ходить – под боком у меня делается такое: царица Марья Морозову Федоску стеной ограждает… раскольница упорна, умом тронулась с Аввакумовых писем… баба дикая, плетей ждет, и без плетей, дыбы с ней не кончится. Аввакумко в ереси своей окоростовел – письма шлет с Пустозерска… Его письмоношей я указал имать, пытать, и в том мало успели.

– Большая доглядка потребна, великий государь! Зло великое – искаженная вера, за нее люди в огонь идут.

– Знаю, князь Григорий! За Морозовой в доглядчиках стоит Троекуров стольник.

Ромодановский хотел говорить и замялся: Троекурова он считал дураком. Припустив на прощанье Ромодановского к руке, царь поцеловал его в голову, прибавил:

– Ну, князь, поезжай с Богом!

С Красного крыльца дьяк Дементий Башмаков, поджимая злые, тонкие губы на худощавом лице, скрипучим голосом говорил государеву сказку окольничему Бутурлину: