Гулящие люди

– Дворянишек погони на службу ко мне, а то гузно опарили сидевши да спились… Иностранцев пуще наших купцов устрой, у них серебро, ефимки… Нынче я послал Афанасия Ордын-Нащокина да дворянина Желябужского с послами в Курляндию договорить. С поляками мир, а кончено ли скоро с другими будет? И на все деньги дай! Иностранцы на серебро товар, а наши купцы норовят медью обернуть, то и товар на товар – меной.

– Все исправлю, сколь сил хватит, великий государь!

– Не сердись, что от лица своего изгоняю тебя! Подойди к руке… Поезжай!

Бутурлин, почтительно склонив колено, поцеловал царскую руку.

– Я чай, ты не в отца и своеволить не будешь? – улыбнулся царь. Вставая со своего места, договорил: – Грамоты на воеводство у дьяка Дементия.

Домка вздрогнула и похолодела с головы до пят, когда высокий чернобородый боярин вошел в горницу старого воеводы. Нахмурясь, скользнул взглядом по потолку и, повернувшись на иконостас, долго молился, держа шапку и трость в левой руке.

Домка молча поклонилась, но воевода новый ее как бы и не видел.

Домка подумала: «Не глядит, вишь… а теперь бы Сенькину грамоту ему дать? Пожду».

Помолясь, боярин вернулся к дверям, неплотно запертым, сказал громко:

– Стрельцы, ведите богорадного.

– Тут я, батюшко воевода! – Старик, едва перешагнув порог, повалился в ноги воеводе.

– Чего валишься? Чем провинился?

– Много вины моей, батюшко воевода! Перво – не углядел, как мои сторожа и стрельцы – весь караул – забражничали. Друга вина – не позвал городовых стрельцов сменить пьяных… казни, а милость твоя!

– Встань на ноги, говори толково.

Богорадной поднялся, уронив шапку.

– Гришка тут, всему делу вор Гришка… вся его затея…

– За стрельцами кто глядел?

– Десятник, батюшко воевода!

– Где был десятник, когда стрельцы пили?

– Ушел… по делам, сказывал, ушел.

– Зови его ко мне!

– Убит, батюшко, десятник. В ту ночь убит – в тюрьме…

– Туда ему и дорога – не оставляй караул без глаза. Скажи, как, по твоим догадкам, кто опоил караул?

– Мекаю я, батюшко воевода, не хто иной, как холопи… Схитили вино, спужались: «Чай, нас за то бить будут», – и ну поить иных сторожей перво, а вино оно, вишь, заманно: один хлебнул, другой спробовал – и пошло!

– Ты знаешь, кои холопи покрали вино?

– Как же, как же! Сергунька да Ивашко, а на них глядючи, и иные…

– Иди, укажи стрельцам тех холопов привести.

– Сбежали они, батюшко воевода, украли коней и в ту ночь, как беде быть, и утекли… Мекаю я, они и отца нашего, воеводу, схитили… жесток был с ними, ковать их указал, в железах сидели, а кто слобонил – не ведаю!

– Ну-у, дела же у вас… – Воевода, поставив в угол трость, сел на скамью к столу на бумажники, где сиживал и его отец. – Стряпали и ложки спрятали! Кто убит, кто бежал… В погоню родителя искать ездили, за ворами ходили?

– Погоню, батюшко воевода, наладили, да тогда лишь, когда меня с караульной спустили, а я помещиков взбудил. да оны ругались, не поехали… Тогда городные стрельцы побродили леском, нихто не поймался… И где поймаешь – воры-то коней, да оружие, да платье помещичье забрали, уехали. Вон Матвевна едина ездила конно, а кого видела – спроси сам!

Воевода строго поглядел на Домку:

– Ты клюшница моего батюшки?

– Я, боярин! – Домка поклонилась.

– Та-а-а-к! – Воевода помолчал.

Домка подумала: «Моложе, а видом схож и такает, как прежний…»

– Бумаги родителя моего не разграблены?

– Ни, отец воевода! От разбойников спальну я топором отбила, а как схитили они благодетеля моего, ездила годя мало узнать, не привязан ли где, и ничего не нашла… Деньги обещала дать тому, хто скажет, где видел воеводу убитого ли, живого, и нихто не явился сказать.

– Неси бумаги те, что от родителя остались.

Домка сходила в спальну, принесла, поставила перед воеводой подголовник. Воевода пересмотрел бумаги, нашел Сенькино письмо, подумал: «Привез подьячего, да ему так не писать!» Спросил, показывая Домке бумагу:

– Кто отцу это писал?

– Тот вор Гришка писал ту бумагу. Я неграмотная, а видала, как он у моего благодетеля сидел вот ту скованной и писал…

– Тут и о тебе есть! Ты его рухледь бережешь и нынче так же?

Домка замялась, оглядываясь на богорадного. Боярин понял, сказал:

– Поди, старик, о чем не допросил, допрошу…

Богорадной торопливо пошел, забыв шапку. Воевода крикнул:

– Бери свой покров!

Крестясь и кланяясь воеводе, старик, поймав на полу шапку, ушел.

– Храню, боярин, не одну рухледь… у благодетеля много паволоки[331], парчи и узорочья. Еще, боярин, как и сказать не знаю, есть бумага, кою мне когда-то дал благодетель, а я забыла… неграмотна, честь не могу – пихнула за образ и нынче, как ты бумаги спросил, вспомнила.

– Неси ту бумагу! На грабеж ездил старик?

– Ездил он, боярин, и часто…

– А ты езжала?

Домка побледнела, пошатнулась: не сказать – скажут иные, сказать – увезут в Москву.

– Молчишь? Значит, разбойна есть! Да-а… Со стариком вы разбойники были.

– Слова его боялась… Послал – и на смерть пошла бы…

– Пишет, что ты его верная псица… Скажи – в блуде он жил с тобой?

– Нет, боярин… сколь раз кусал меня в груди, а завсе говорил: «Сблудил бы, да время ушло!»

– Неси ту бумагу, кою отец тебе дал!