Отношения СССР и Афганистана занимают существенное место в данной истории. Еще до вторжения Советам было важно понимать, что происходит в этой стране. Во-первых, Афганистан граничил с Советским Союзом. После того как 19 августа 1919 года была провозглашена независимость страны от Британской империи, СССР первым признал Кабул, превратив Афганистан из ирредентума в актора международной антиколониальной системы. Во-вторых, многие жители Афганистана были, в определенном смысле, чрезвычайно близки к тем населявшим СССР тюрко- и ираноязычным народностям, которые потом были отнесены советскими этнографами к узбекам и таджикам. Эти люди находили в Афганистане убежище во время сталинских репрессий. Поэтому, когда советские ученые занялись Афганистаном, они столкнулись со множеством вопросов о том, как писать его историю и как представлять себе его будущее. Что значил тот факт, что антиколониальный Афганистан оставался монархией? Могут ли вспыхнуть революции в странах, где отсутствует рабочий класс? Какая нация или этнос может взять власть в «племенном» обществе? И наконец, важнейший вопрос: как в этих условиях могут возникать местные коммунистические партии?
Настоящая вступительная глава представляет собой интеллектуальную историю советских исследований Афганистана и, шире, взаимодействия Советского Союза со странами третьего мира, показывающую, какие ответы давал СССР на эти вопросы. Москва изучала Афганистан более эффективно, чем США или любой ее европейский конкурент, и все же многочисленные (и только казавшиеся простыми) проблемы крайне затрудняли понимание революции, совершенной левыми силами в 1978 году. В советском вузовском преподавании наблюдался уклон в сторону таджикской и персидской культур, что усиливало представление о пуштунском варварстве и перекликалось с идеей «Пуштунистана», которой активно торговали персоязычные кабульские правители. В 1920‐е годы Афганистану не удалось начать революцию в Азии, но не был ли апрельский переворот 1978 года вторым шансом на это?
УРОК ИСТОРИИ НА БУДУЩЕЕ
Советские представления об историческом развитии восходят к положениям раннего марксизма-ленинизма, которые сводились к следующей модели: общества проходят через пять отличных друг от друга «общественно-экономических формаций». Первобытные общества превращаются в рабовладельческие, те — в феодальные, те — в капиталистические и, наконец, после переходной социалистической фазы, в коммунистические. Пока большевики принимали в расчет только Европу, ход истории казался им ясен. Всего лишь через год после Октябрьской революции сходные события произошли в Германии: в Мюнхене провозгласили рабочую республику, в Берлине восстали спартаковцы. В Венгрии, несмотря на противодействие правых головорезов, пытавшихся подавить революцию, в 1919 году была провозглашена социалистическая республика. Во время похода Красной армии в Польшу всеобщая европейская революция все еще казалась возможной. Но затем советское наступление захлебнулось, в Венгерскую республику вторглась Румыния, а в Берлине консолидировалось хрупкое республиканское правительство. Европейская революция оказалась мертворожденной идеей.
Москве нужны были новые возможности. Пламенные революционеры, такие как Троцкий, были убеждены в том, что «дорога на Индию может оказаться для нас в данный момент более проходимой и более короткой, чем дорога в Советскую Венгрию» и что «путь на Париж и Лондон лежит через города Афганистана, Пенджаба и Бенгалии»[57]
. В тот момент, когда южный сосед Советского Союза, Афганистан, добился независимости от Британской империи, Красная армия взяла Баку, а революция в Европе зашла в тупик, этот тезис Троцкого казался весьма правдоподобным.