Гуманитарное вторжение. Глобальное развитие в Афганистане времен холодной войны

Открытия должны были облегчить задачу экономистам ГКЭС, которые задавались вопросом: найдут ли они когда-нибудь в Афганистане что-нибудь такое, что можно продать за конвертируемую валюту? Углеводороды на севере страны влияли на внутреннюю и международную политическую экономику сильнее, чем вода на юге. Трубопроводы превратились в связующее звено между государствами, чего нельзя было сказать о реках, которые приходилось перекрывать и связывать каналами, чтобы сконцентрировать пахотные земли и энергетику на территории национального государства — и уничтожить кочевые «теневые народы» между ними. Углеводороды, по всей видимости, давали возможность свободно вздохнуть тем, кто вел строгий «чикагский» учет происходящего в афганской экономике, однако, как мог засвидетельствовать любой афганец, продолжавший топить дома кизяком, тесная связь возникла только между советским и афганским государствами, а не между афганским государством и народом. Вода способствовала мобильности населения; углеводороды — отслеживанию показателей в книгах учета.

Вскоре советские специалисты-нефтяники превратили нефть и газ в основы «углеводородного социализма»[469]. Советники из СССР и их переводчики-таджики переехали в квартиры в Мазари-Шарифе, где стоимость жилья и товаров народного потребления были выше, чем в самом Советском Союзе[470]. В жилом комплексе под Шибарганом имелся бассейн и часто проводились различные культурные мероприятия. Возникали и незапланированные культурные события: в 1978 году, после нескольких лет раскопок, советско-афганская группа археологов обнаружила в городище Тилля-Тепе («Золотой холм») несколько тысяч золотых украшений — так называемое «бактрийское золото», которое, как полагали тогда, принадлежало древним скифам. Известный археолог В. И. Сарианиди пригласил на место раскопок советских специалистов, работавших в Афганистане, чтобы они могли осмотреть сокровища и прикоснуться к ним, прежде чем их поместят в Кабульский музей. Были и менее невинные радости. Абдулрахим Самодов, переводчик-таджик, работавший в Мазари-Шарифе с 1974 по 1979 год, вспоминал, что «некоторые советские женщины — не все, я повторяю, некоторые — вели себя очень некультурно… Вы сами понимаете, о чем я говорю». Самодов, женатый человек, рассказывал о своих беседах с афганцами, которые иронически интересовались у него нормами брака в СССР. Когда его спрашивали, считает ли он афганцев «настоящими» мусульманами, Самодов отвечал: «Разумеется! А как же иначе?» Однако его размышления свидетельствуют о том, что принадлежность к исламу была для советского человека сложным вопросом. «Я таджик, конечно, я мусульманин» — говорил он, но в то же время, сравнивая себя с афганцами, добавлял: «Но я мусульманин где-то недостаточный».

Подобные мелкие эпизоды хорошо показывают тот культурный и интеллектуальный разрыв, который образовался между некогда единым населением. Советские среднеазиатские республики — Таджикистан и Узбекистан — получали свою легитимность не только от проектов, которые переносили за рубеж такие ученые, как Самодов, но и от целого «здания лжи», которое управляло изучением отечественной истории, литературы и религии[471]. Правители среднеазиатских республик заставляли население забывать досоветское прошлое, чему способствовали переходы письменности на латиницу и кириллицу, а также террор. Послевоенные интеллектуалы писали о том, что жители «национальных республик» превратились в «манкуртов» — людей, потерявших представление о своем прошлом и оттого ставших идеальными рабами. Об этом говорил узбекский интеллектуал Шукрулло Юсупов: «Моя семья спрятала все свои книги в тканевых мешках, закопав их в нашем фруктовом саду. Когда я хотел раскопать их в 1965 году, я обнаружил, что все сгнило, и заплакал <…> В нашем поколении возникло такое умонастроение: считалось, что человек больше не должен чувствовать никакой потребности в изучении истории. Предполагалось, что нужно бороться, чтобы вместе забыть все прошлое, религию и историю». Подобная ментальность устанавливала психологическую дистанцию между советской Средней Азией и Афганистаном, и эта дистанция оказывалась шире, чем пограничная река. Такие люди, как Самодов, испытывали остаточное ощущение принадлежности к «мусульманству», хотя и затуманенное тем, что мешало солидарности: стыдом и чувством своей неполноценности по сравнению с «настоящими» мусульманами. Амударья — «естественная» граница пространства, заселенного людьми, испытывавшими амнезию и чувство неадекватности — получала мифологическое значение. Память о родине заставляла людей связывать между собой столь отдаленные города, как Термез и Москва: одним из первых впечатлений советского человека по прибытии в самый южный город Узбекистана после пребывания в Афганистане было то, что там «декабрьское солнце светило, как летом под Москвой»[472].