Гуманитарный бум

— Не надо, — чересчур поспешно оборвал он ее и, поправляясь, повторил уже мягче: — Не надо. Ты будешь стесняться и не скажешь всего. У тебя будет не такой голос…

Эта фраза заставила ее покраснеть.

— Папка! Ты думаешь, что я тебя забуду и предам?!

Жене стало остро жаль отца, взъерошенного, с грелкой у поясницы, опоясанного шерстяным платком, и она устало смирилась с тем, что жалость и тревога догонят ее, как бы она ни спешила, догонят везде и всюду, и Женя уже спокойно собиралась на поезд.

Когда мать с отцом разошлись, Женя выбрала отца, хотя проще было бы остаться с матерью. Мать не обременяла чрезмерной заботой, не докучала бесполезными наставлениями и была занята собой гораздо больше, чем дочерьми. Женя чувствовала себя с нею легко, с отцом же у нее поначалу были тяжелые и трудные отношения. Отец не умел — не умел до жалкой беспомощности — любить самого себя и поэтому как бы взваливал эту задачу на Женю. Он ничего не требовал от нее, наоборот, препятствовал любым попыткам проявить о нем заботу, терялся, неестественно благодарил, краснел, стоило шутливо чмокнуть его в щеку или положить голову ему на плечо. Но тем самым Жене становилось вдвое труднее, и, вместо того чтобы подчиниться естественному чувству любви к отцу, она прятала его под напускным, фальшивым равнодушием и лишь тайно, урывками извлекала на свет.

Если бы Жене приказали жить с матерью, она бы только обрадовалась, но что-то удерживало ее от добровольного шага к ней навстречу. Странно это или не странно, но она шагнула навстречу отцу, хотя эта дорога сулила колдобины и тряску.

С отцом они были похожи тем, что не могло их сблизить: молчаливостью, замкнутостью. С матерью же они были разные, но именно это давало им точки соприкосновения. Даже в минуты особой близости к ней Женю не покидало чувство, что мать ей немножко чужая и они словно бы переговариваются через стенку, отвечая друг другу условным стуком. С отцом же ее не разделяли никакие стены, и они молчали наподобие людей, находящихся в одной комнате.

Накануне развода до сестер Жени и Томы доносился взволнованный шепот: «Дети должны сами… не будем вмешиваться!», но мать не удерживалась от тайной агитации в свою пользу, и у девочек вдруг появилось по одинаковому платью с оборками и кружевными воротниками, с верхней полки буфета она достала вазу с конфетами, которые раньше не позволяла им трогать, и не заставляла их ровно в девять ложиться спать. Сестры были скорее ошарашены, чем обрадованы, и, из вежливости надкусив по конфете, испуганно смотрели на отца, который хмурился, переставлял с места на место тяжелое пресс-папье и, наконец, раздраженно говорил матери, что от сладкого у детей портятся зубы, а если они не выспятся, то будут на уроках считать ворон.

Наконец их позвали во взрослую комнату. Сестры вошли притихшие, Женя зачем-то волочила за собой облитый чернилами портфель — обе только что вернулись из школы, — и мать шептала ей: «Оставь… оставь… Дай сюда!» А Женя, оглушенная, еще крепче стискивала ручку портфеля и со страхом ждала, что же будет. Мать была одета в выходное платье, накрашена, завита, отец же даже не побрился и хмуро сидел на подоконнике между запыленным цветком алоэ ж кактусом.

— Девочки, — мать одернула на них платьица, словно собиралась показывать дочерей гостям, — вы ведь уже школьницы, и мы можем говорить с вами как со взрослыми.

Она села перед ними на корточки, немного отклоняясь в ту сторону, в которую отворачивалась от нее Женя, и стараясь поймать ее взгляд.

— Мы с папой решили некоторое время пожить отдельно, — сказала она с усилием и улыбнулась, как будто речь шла о чем-то для всех желаемом и приятном, — вы можете поехать с ним в Ленинград, к бабушке, а можете остаться со мной. Мы сделаем, как вы захотите…

Сестры молчали, и хотя обе чувствовали один и тот же испуг, каждая боялась обнаружить его раньше другой, словно от этого ей стало бы еще страшнее. Наконец робко хныкнула Тома, принялась тереть глаза Женя, и обе разревелись.

— Господи, что такое?!

Мать заметно устала сидеть на корточках, но не выпрямлялась, не добившись от дочерей нужного ей решения.

— Вы что ревете?! Женя, Тамара… ну?! Глупенькие… Что вы?!

Она обняла дочерей и притянула к себе.

— Женя, ты старшая, тебе и вовсе стыдно! Смотри, бант помялся, растрепалась… — У матери совсем затекли ноги от долгого сидения на корточках, но она мужественно терпела и не меняла позы. — Все будет, как вы захотите. Женя, решай!

Сестры опять боялись опередить друг друга.

— Ну, давайте вместе… Кто остается в Москве, со мной?! Будем гулять по бульвару, пить кофе из картонных стаканчиков, вы же любите!

— Я! — закричала Тома.

Ничем не показав своей радости, мать строго ждала, что скажет Женя.

— Ну, а ты?

Женя взглянула на отца. Он молча водил пальцем по запыленному стеблю кактуса.

— Я, наверное, с папой, — сказала она.