Гуманитарный бум

«Так… отлично… отлично…» — наигрывал он мой шедевр и наконец просиял:

— Монументально!

Меня качнуло счастливой волной.

— Здесь и Гендель, и Брамс… — перечислял Боголюбов небезразличные для меня имена классиков. — Поздравляю…

Его бас зарезонировал в недрах инкрустированного рояля.

— Ну а приятель ваш как? Творит? — спросил Боголюбов.

Я неуверенно пробормотал что-то, так как давно не встречался с Мухиным.

До назначенного срока оставалась масса времени, и я решил — дернула же нелегкая! — наведаться к Паше. Жил он в дачном пригороде. Я добрался к нему электричкой, отыскал его голубятню с окошком, наполовину скрытым вывеской «Плиссе-гофре», и, взбегая по шаткой лесенке, как бы заранее вздохнул, готовясь услышать плоды Пашиного кустарничества.

Он встретил меня взлохмаченный и диковатый, словно лесовик из замшелой избушки. У керосинки стояла откупоренная пачка детского питания, которое он готовил себе для скорости.

— Созидаешь? А мне две страницы осталось, — сказал я.

Паша буркнул, что он рад за меня.

— Покажешь мне свой шедевр?

Паша ответил, что в искусстве не признает  ш е д е в р о в.

— Видишь ли, великое умение всегда похоже на неумение, — сказал он словами восточного мудреца, таинственного проповедника неумения.

И сел за пианино…

Первые же звуки словно парализовали меня. Это было нечто странное, неказистое, похожее на неведомое растение с другой планеты. Я не слышал этого ни у Генделя, ни у Брамса, но мог поклясться, что это невыразимо прекрасно, и, стараясь разгадать секрет, судорожно перебирал в уме имена: Скарлатти, Гайдн, Шульц?! Мне казалось, что я не успокоюсь, пока не вспомню. Мне необходимо, нужно было вспомнить, иначе действие на меня этой музыки становилось губительным, разрушающим, ужасным. Моя профессиональная осведомленность, которую я столько лет лелеял, давала роковую трещину.

— Преториус?!! — выдохнул я немыми губами.

Паша недоуменно пожал плечами: он не знал о Преториусе.

— Ну вот, — сказал он, кончив играть. — Должно быть, скучно?

Я замер, словно оледенев, но затем, постепенно оттаивая, произнес:

— Но ведь это совсем не монументально…

Меня измучили эти две страницы. Я принимался писать их снова и снова, призывая на помощь былое умение, понукая себя, словно тупого, упрямого вола, но рука была мертвой, и перо не двигалось. Каждый день звонил Боголюбов и спрашивал, почему я не сдаю партитуру. «Время, время!» — гремел он в трубку.

Чтобы подбодрить меня, он признался по секрету, что есть негласное мнение жюри присудить мне первую премию. «Очень важно противопоставить вас вредному влиянию Мухина», — сказал он.

Я забыл о сне и еде, но бумага на пюпитре оставалась девственной. Я недоумевал, почему, написав столько страниц оратории, я неспособен вымучить эти — заколдованные — две?! И озноб прозрения проникал в меня: я вспоминал шедевр Паши, и собственная оратория казалась жалкой пачкотней, отвращающей своими размерами, словно болезненная полнота гиганта.

Я бросил свои потуги и, отключив телефон, ждал конца… конца назначенного срока.

И тут нагрянул Паша, в той же сорочке, в авоське гречневая крупа. Он оглядел мой каминный зал со следами бессонницы и бесплодных бдений и сказал тихо:

— Неси партитуру в жюри…

Я усмехнулся и качнул головой.

— Я все знаю, неси, — повторил Паша.

— Нет! — закричал я. — Я никогда ее не кончу… Не могу! Нет!

— Ну, хочешь, мы вместе?! — наивно предложил он.

Я отказался с достоинством честной бедности.

— Нет, спасибо…

— Тогда ты сам, а я… я могу варить тебе гречневую кашу.

Я улыбнулся.

— Спасибо, не надо.

— Что ж, прости… Из-за меня у тебя пропало столько работы!

«Если бы только работы…» — подумал я. Бедный Паша, он все мерил мерками творческой самоотдачи…

— Чепуха… Зато приятно будет вспомнить, — сказал я загадочно.

Моя оратория до сих пор лежит на самом дне стола, под квартетами и элегиями. Иногда я извлекаю ее на свет и мысленно проигрываю от начала до конца. Даже последние две страницы звучат в моем воображении, и мне странно, что когда-то я столько мучился над ними. И вот замолкают финальные аккорды, я слышу аплодисменты и крики «браво», мне чудится, что в зале овация, и тогда воспоминание о несозданном шедевре причиняет мне легкую боль.

III

Я в нее так и не влюбился…

Я гостил на Кавказе, у четы милых грузин. В Москве осталась жена, размеренный распорядок жизни, пасмурная мгла за окнами, здесь же стоял золотой и щедрый август. Мой хозяин Вано был пьяницей и художником, мы лазали по горам, шлепали по каменистым пыльным дорогам, босиком, с подвернутыми до колен штанинами, и я заражался страстью Вано живописать небо и камни, кричал, что бросаю музыку и поступаю к нему в подмастерья.

Я был не молод, но еще и не стар и — примета сего возрастного барьера — с эгоистической жадностью воспринимал жизнь.