Гунны — страх и ужас всей Вселенной

Но, странным образом, даже самые дикие варвары чаще всего обращались со своими нежными и образованными женами из «Поднебесной» очень мягко и тактично. Да и вообще, несмотря на, казалось бы, извечную вражду, в сохраненных китайскими хронистами речах и письмах повелителей хунну постоянно звучало сожаление, что они, непросвещенные и неотесанные дикари, не обладают «дао» – истинной жизненной мудростью, утонченностью, знанием правил поведения и церемоний, являющихся неотъемлимой принадлежностью цивилизованных людей (т.е. их китайских «заклятых друзей», ни на мгновение не сомневавшихся в том, что «хороший варвар – мертвый варвар»).

Рафинированные китаянки вековали свой век в хуннских юртах, окруженные многочисленным потомством, благоговейно почитаемые шаньюйскими наложницами, в одиночестве, бежать от которого достойные сожаления прицессы могли только в два царства – фантазии и поэзии. Благодарение небу, фантазировать и слагать стихи они умели. По сей день сохранились потрясающие по своей силе и искренности свидетельства потаенных мыслей этих утонченных дев, с холодным расчетом принесенных в жертву государственным интересам «Поднебесной». Хотя они – всего лишь слабый голосок среди сотен тысяч произведений китайской классической поэзии.

Так, например, Ван Цян (Ван Чжаоцзюань), выданная за шаньюя Хуханье в 33 г. до Р.Х., так описала свою горестную судьбу в стихотворении, сочиненном на чужбине:

…Рассталась я с дворцом давным-давно
В недугах коротаю жизнь мою,
Желанья подавляю и мечты,
А чувства – чувствам воли не даю.
Пусть быт и пища непривычны мне
И многое здесь чуждо для меня,
Но на чужбине я совсем одна,
Привычки давние должна менять.
С залетной ласточкой себя сравню:
Гнездо ее отсюда далеко –
В Сицяне, где разливы бурных рек,
Где пики гор до самых облаков.
О мать родная! О родной отец!
Видать, на этом свете правды нет.
Как я тоскую, убиваюсь как!
Глазам бы не глядеть на белый свет!

Ван Цян жила в период, именуемый в китайской истории периодом Западной Хань, в I в. до Р.Х. Ее история была трогательной и печальной.

По давней китайской традиции, самых красивых девушек «Поднебесной» привозили в императорский дворец, дабы они удостоились высокой чести стать наложницами императора. Но сам «Сын Неба» был слишком велик и горд, чтобы выходить к ним для знакомства. Придворный художник рисовал портреты девушек и отдавал их императору, а тот уже выбирал, какую из них оставить при дворе, а какую отправить восвояси.

О, несравненная красота изысканных дев дворца!
В них обаяние, сладость в них!
Пудра нравится и сурьма – черных бровей черта…
Строен, и статен, и тонок стан, -
Так миловидны черты лица, грация так проста!
В платье коротком летом она, – тонкого шелка ткань,
Тело чуть светится сквозь шелка, а сквозь него – луна…
Танец взвивает края одежд, – благоуханный ток,
Зубы в улыбке ее сверкнут, поступь ее легка!
Полуоткрыла она уста и взор устремила вдаль…
Душу захочешь отдать ей в дар – если душа чиста!

Многим кандидаткам в наложницы хотелось беспечной и богатой (хотя, как свидетельствуют «подвиги» Люй-Хоу, далеко не всегда безопасной!) жизни под крылом китайского государя. Девушки подкупали придворного живописца, чтобы он изобразил их более красивыми, чем они были на самом деле. Прелестную Ван Цян тоже привезли в императорский дворец. Но гордая красавица не стала давать взятку живописцу, решив, так сказать, сэкономить на расходах, ввиду своей очевидной неотразимости. Продажный живописец, избалованный щедрыми подношениями, в отместку изобразил Ван Цян блеклой и неказистой. Девушке было отказано в чести разделить ложе с «Сыном Неба». Ее отправили домой. Но тут крайне нестабильные, как нам уже известно, отношения «Срединного государства» с хуннскими кочевниками в очередной раз пошли на лад. Взаимная усталость от войны побудила ханьского императора и владыку хуннов к решению заключить мир. Шаньюй предложил в знак дружбы породниться с китайским императором и попросил руки китайской принцессы.