Гурджиев и Успенский

“В то же время во всей области моего спинного хребта появился сильный, почти невыносимый зуд, а в самом центре моего солнечного сплетения – колики, такие невыносимые, и все это, то есть эти двойные, взаимно стимулирующие друг друга ощущения по истечении некоторого времени вдруг сменились таким спокойным внутренним состоянием, какое я испытывал в последующей жизни только однажды, когда надо мной была произведена церемония великого посвящения в братство по ‘изготовлению масла из воздуха’ и позднее, когда ‘я’, то есть это мое ‘нечто неизвестное’, которое в древние времена один человек с причудами – называемый окружающими его, как и мы теперь также называем таких лиц, ‘ученым человеком’ – определил как ‘относительно переносимое возникновение, зависящее от качества функционирования мысли, чувства и органического автоматизма’, и в соответствии с определением другого, также древнего и известного ученого человека араба Маль эль-Леля, чье определение, между прочим, с течением времени заимствовано и повторено иным образом не менее известным и ученым греком Ксенофаном – ‘комбинированный результат сознания, подсознания и инстинкта’, так что, когда это самое ‘я’ в этом состоянии повернуло мое ошеломленное внимание внутрь меня, тогда, во-первых, это вполне ясно установило, что все, до последнего отдельного слова, освещающего эту цитату, которая стала ‘всевселенским жизненным принципом’, стало трансформированным во мне в какую-то специальную космическую субстанцию и, сливаясь с данными, уже кристаллизованными во мне значительно раньше от повеления моей покойной бабушки, изменило эти данные в ‘нечто’, и это ‘нечто’ протекало во всем через мое существо, установленное навсегда в каждом атоме, составляющем это существо; и во-вторых, это мое злосчастное ‘я’ здесь и всегда определенно чувствовало и с импульсом подчинения становилось сознательным в том – для меня это тяжелый факт, – что уже с этого момента я должен волей-неволей обнаруживать себя, всегда и во всем без исключения, в соответствии с этой врожденностью, образовавшейся во мне не в соответствии с законами наследственности и даже не под влиянием окружающих обстоятельств, но возникшей в моем существе под влиянием трех внешних случайных причин, не имеющих ничего общего, а именно: благодаря, прежде всего, повелению лица, которое стало, без малейшего желания с моей стороны, пассивной причиной моего появления, во-вторых, из-за моего зуба, выбитого неким мальчишкой-оборванцем, в основном из-за ‘слюнявости’ некоторого другого, и в-третьих, благодаря словесной формулировке, выраженной в пьяном состоянии лицом, совершенно чужим для меня, каким-то купцом ‘московской марки’”.

И это далеко не самый перегруженный пассаж из предисловия книги, подписанного целым набором имен и прозвищ: Татак, Черный грек, Тигр Туркестана, мистер или месье Гурджиев и племянник князя Мухранского.

Однако справедливости ради следует сказать несколько слов в защиту и похвалу Гурджиева. Книга эта действительно содержит в себе разработку и развитие его учения. Она несет в себе вкрапленные драгоценные зерна, но зерна эти нужно из нее добыть, пробившись через десятки страниц словесного месива – драгоценные зерна в ней надежно запрятаны, а нежелательный посетитель основательно напуган. Книга эта требовала жертв, и на эти жертвы шли добровольно те, кто видел их смысл. Эти драгоценности нужно было не просто добыть, их нужно было также отполировать и найти им оправу. Их значение не лежало на поверхности, его нужно было разгадать. А добыв из нее эти смыслы, нужно было уметь с ними работать. В связи с этой книгой становятся понятны слова, которые он говорил своим последователям в России в середине 1910-х годов: “У меня есть кожа, вам нужны сапоги. Вам нужно найти меня, уговорить меня продать вам кожу, хорошо заплатить мне за нее и самим сшить себе сапоги”. “Рассказы Вельзевула” – это не только проверка и испытание, она также – искушение. Книга эта, по словам Гурджиева, призвана безжалостно и безкомпромиссно разрушать укоренившиеся в современном человеке понятия и привычки с тем, чтобы на основе ее могло появиться истинное, а не иллюзорное восприятие действительности.