Гурджиев и Успенский

Кем же был Георгий Гурджиев, человек-легенда, “поработитель мужчин” и “соблазнитель женщин”, пугало одних и спаситель других: Татак, Черный грек, Тигр Туркестана и племянник князя Мухранского? Вопрос этот задавался неоднократно и многими, и каждый ответ на него был непохож на другой. Есть геноновская, успенская, антропософская, павелевская, субудовская, шанкарачаревская, раджнишевская, наконец, обывательская точка зрения на Гурджиева. Очевидно, невозможно создать непротиворечивый образ этого многранного явления. Однако, что можно выделить в качестве главных штрихов возможного портрета этого человека?

Это был человек, который принес учение, названное им “четвертый путь”, облаченное в форму одновременно привлекательную и пугающую, гротескную и шокирующую, поражающую терминологической ясностью и угнетающую чудовищной тарабарщиной, одновременно хрупкою – вспомним гурджиевскую музыку – и тираническую, красотой и уродством.

Это был человек сверхзадачи, поставленной им перед собой и решаемой всей его жизнью. Первоначально она формулировалась как задача “исследовать со всех сторон и понять точный смысл и цель человеческой жизни”, впоследствии – как задача “разрушить в людях склонность к внушаемости, которая заставляет их легко попадать под влияние ‘массового гипноза’”[546], преодолеть тот космический и социальный гипноз, который овладел человечеством, потерявшим связь со своей сущностной основой.

Это был человек могучей воли, труженик и подвижник, человек жизни активной и созерцательной, добывший редчайшие смысловые основания для собственной жизни, создавший целостную систему саморазвития и работы над собой, построивший духовно-трансформационную структуру и применивший ее посреди бурной эпохи войн и революций, беспощадных социально-культурных потрясений, обвалов и перемен и выстоявший вопреки всем шквалам преодолевший трудности, которые сломали бы всякого, благодаря энергии, которую давала ему его сверхзадача.

Это был ситуативный гений. Об этом вспоминают все, кто знал Гурджиева лично. Жанна де Зальцман свидетельствует: “Гурджиев знал, как использовать каждое обстоятельство жизни для того, чтобы дать людям почувствовать истину. Я видела его за работой, внимательно изучающим возможности понимания и субъективные трудности каждого ученика. Я видела, как он намеренно делал акцент то на одном аспекте знания, то на другом, следуя совершенно определенному плану, работая то с какой-то мыслью, которая стимулировала интеллект и открывала совершенно новое видение, то с чувством, что требовало отказа от всего искусственного в пользу непосредственной и полной искренности, а временами с пробуждением и приведением в движение тела, которое должно было научиться свободно выполнять все, что от него требовалось[547]”.

Это был один из творцов целой культурной эпохи, идеям и стилю которого обязаны многие направления западной мысли и западного искусства. Сальвадор Дали, Бернард Шоу, Рене Домаль, Кетрин Менсфильд, Джон Тумер, Родни Коллин, Джон Беннетт, Е.Ф. Шумахер и многие другие феномены культуры ХХ века немыслимы без его явного или опосредованного влияния.

Это был человек, непрерывно меняющий сценарии, роли и актеров на фоне калейдоскопических стремительных перемен конца ХIХ и первой половины ХХ века. По интенсивности событий на Западе и Востоке этот период не знал себе равных. В жизни Гурджиева каждый год, а иногда и каждый месяц приносил с собой нужду в полной перестройке механизмов социальных и культурных взаимодействий, новую обстановку, новый язык общения и новый тип окружавших его людей.

Это был балетмейстер одного бесконечного балета, создавший уникальный сценический космос, философский спектакль, балет-школу и балет-притчу, поразивший Францию и Америку экстравагантностью “храмовых” танцев, костюмов, декораций и ансамбля, медиумичностью актеров и необычностью музыки.

Это был композитор, обладающий врожденным восточным лиризмом, укорененный в песенной стихии тех народов, среди которых прошла его молодость. Музыка Гурджиева несомненно несет в себе опыт работы с состояниями, опирающимися на суфийские, христианские вообще ближневосточные музыкальные традиции. Это не европейская музыка в плане развития, противоборства и внутренней поступательной логики, а восточная музыка погружения и бесконечной разработки единого пространства. В этой музыке соединяются песенное, танцевальное и хоральное начала, салонный и храмовый элемент, ее ладовость и мелодическое построение намекают на древние песнопения о рае и об утрате рая.

Это был писатель с исповедальной нотой, с восточным плетением сюжетов, временами патриархальный моралист, измеряющий трехмозглых землян традиционной меркой совести и ответственности перед Богом и природой, временами абсурдист, строящий чудовищные периоды и фразы длиной до полутора страниц, творящий зубодробительные неологизмы и мыслящий неповоротливыми комьями мыслей, но тут же ослепляющий стремительными и точными прозрениями.