Гурджиев и Успенский

Успенский был восхищен точностью психологических нюансов, содержащихся в притчах Иисуса, свидетельствующих о его глубокой причастности как к восточной, так и к западной традициям. Успенский представлял Иисуса как великого посвященного и как духовного учителя человечества.

Успенский считал, что пренебрежение глубинным значением Нового Завета привело к различным искаженным переводам, заострив внимание на смысловых аберрациях, заслоняющих от нас первоначальную концепцию. Занявшись текстологическим анализом, он привел несколько примеров текстов, которые были сведены до уровня понимания переводчика. Успенский отмечал, что идея зла в молитве Господу была неуместно персонифицирована бесчисленными переводчиками. Слова “избави нас от зла” соответствуют в английском и немецком переводах греческим и латинским текстам, в то время как в церковнославянском и русском вариантах они переведены как “избави нас от лукавого”. Он обнаружил также пример искаженного перевода текста в Евангелии от Матфея 4:10, в сцене описания искушения Христа в пустыне, где Христос сказал дьяволу, согласно греческому тексту “Иди позади меня”, или “Иди за мной”. Но в русском, английском, французском и итальянском текстах эта фраза переводится как “Изыди, Сатана”.

В качестве другого примера искажения Евангельского текста Успенский цитирует хорошо известные слова о хлебе насущном: “дай нам в каждый день наш хлеб насущный”. Успенский настаивал на том, что определение хлеба как “насущного”, “quotidien”, “taglich” не существует в греческом и латинских текстах. Ссылаясь на Оригена, Успенский отмечал, что греческого слова ἐpioysiow, переведенного латинским словом supersubstantialis, не существовало в греческом языке и оно было специально изобретено для перевода соответствующего арамейского термина.

Все эти искажения, согласно Успенскому, возникли потому, что переводчик не мог понять ставшего для него абстрактным значения того или иного текста. Он объяснял психологический механизм этих искажений: в каждом случае, где замечено искажение текста, можно увидеть, что переводчик или переписчик не понял текста; что-то было слишком сложно, слишком туманно. Поэтому, он пытался его слегка поправить, добавить небольшое слово, и таким путем сделать данный текст ясным и логически осмысленным на уровне собственного понимания.

Помимо буквального текстового искажения смысла при переводе Успенский отмечал другой вид искажения глубинной истины Нового Завета в мифопоэтических элементах и наслоениях или инкорпорируемых в жизнь Иисуса Христа фактах из жизни других мессий и пророков. Здесь он выступил как чуткий компаративист, сравнивая темы и мотивы одной традиции, нашедшие выражение в другой. В числе таких он называл темы “избиения младенцев” и “бегства в Египет”, заимствованные из жизни Моисея, а в Благовещении он прочитывал эпизод из махаянистской трактовки жизни Будды: белый слон, сошедший с небес и возвестивший королеве Майя о грядущем рождении принца Гаутамы. История старца Симеона, ожидавшего младенца Иисуса в храме и заявившего, что теперь он может умирать, так как увидел новорожденного Спасителя мира, напоминает Успенскому историю о старом отшельнике Азите, который принял в свои руки младенца Будду и опознал в нем 32 признака Будды.

Успенский исследует другую легенду, а именно легенду о непорочном зачатии. Он отмечает античное происхождение этой идеи и приходит к выводу, что “она несомненно взята из греческой мифологии”[371]. Успенский трактует идею богосыновства и божественности Христа как метафору, отражающую особый характер взаимоотношений между богами и людьми в греческих мифах. Полубоги, титаны и герои рассматривались в этой традиции как сыновья богов. С другой стороны, индийские боги сами воплощались в смертных и животных.

Подобным же образом Успенский проследил идею искупительной жертвы в ритуальных жертвоприношениях и церемониях иудеев, равно как и в отношении индийского бога Шивы, трансформированных в искупительной жертве сына Божия.

В своем стремлении к постижению скрытых корней христианства Успенский отмежевывался от интерпретации мифологического материала в традициях английской антропологической школы, объяснявшей смерть бога в мистериях как след древнего обычая “убийства королей”[372]. Такое упоминание можно найти в двенадцатитомной работе Фрезера “Золотая ветвь”, которая была точно охарактеризована Дж. В. Виккери как смесь “рационализма, историзма, эволюционной этики и мифологического воображения XIX века”[373]. По мнению Виккери, “Золотая ветвь” Фрезера нацелена на то, чтобы показать, как настоящее определяется прошлым, и на растворение уникальности христианства в примитивных первобытных культах плодородия. В работах Фрезера проводятся параллели между распятием Христа и ежегодной жертвой королей и исследуется постепенный процесс замещения жертвы. Фрезер полагал, что Иисус был человеком, способным принять ужасную обязанность предписываемой ритуальной смерти, что исторически воплотилось в форме мифа.