Гурджиев и Успенский

Летом 1922 года на деньги, собранные учениками Успенского в Лондоне, Гурджиев купил исторический замок шато Приер в Авоне, близ Фонтенбло, и открыл в нем свой институт. Туда к Гурджиеву устремились константинопольские и лондонские ученики Успенского. Работа Гурджиева в этот период была посвящена главным образом методам изучения ритма и пластики. В декабре 1923 года Гурджиев устроил в Париже в театре на Елисейских Полях демонстрацию плясок дервишей, ритмических движений и упражнений. Через месяц после этого Гурджиев вместе со значительной частью своих учеников уехал на гастроли в Америку. В день отъезда Успенский был в шато Приере. По возвращении в Лондон он объявил своим лондонским ученикам о своем окончательном разрыве с Гурджиевым.

Лондон, 38 Варвик-стрит

В 1920-е годы собрания Успенского в Лондоне проходили на 38 Варвик-стрит в Южном Кенстингтоне. Особняк этот до сих пор гордо и независимо стоит на своем месте, являясь приютом одной из групп последователей П. Д. Успенского.

Кеннет Волкер, хирург, который пришел к Успенскому в 1923 году, вспоминает о неизменном формате собраний на Варвик-стрит. Посетителей впускала г-жа Евгения Кадлубовская, жена бывшего русского дипломата, которая исполняла роль секретаря и администратора Успенского. На собраниях царила строгая напряженная атмосфера средней школы, аудитория ждала в молчании лектора, который всегда опаздывал, что было частью общего стиля также Гурджиева и Оража. Успенский входил молча и почти незаметно и произносил свое неизменное “Well”.

Ром Ландау описывал его как человека “седого, бритого, средних лет, плотного и в очках”. Нельзя было угадать, о чем будет следующая лекция, но порядок собрания не менялся. Ром Ландау, познакомившийся с Успенским через десять лет после Кеннета Волкера, нашел обстановку и атмосферу точно такой же, как и в 1923 году. Успенский держал перед собой свои записи не столько, чтобы читать их, сколько, чтобы скрывать в них свои глаза. Иногда, впрочем, он снимал очки, подносил тетрадь близко к носу, и вообще забывал об аудитории. Его английский с сильным русским акцентом и его обрывистая манера говорить делали очень трудным понимание того, о чем он говорил, но это каким-то образом не отвлекало слушателей и не портило общего эффекта. Вводная лекция могла продолжаться до сорока пяти минут, однако обычная лекция длилась от пяти до пятнадцати минут, после чего наступала тягостная пауза, которая заканчивалась, когда кто-нибудь из присутствующих отваживался задать вопрос. Важным, по мнению Успенского, были не лекция, а вопросы и ответы. В то же время Успенский не выносил вопросов, которые считались “философскими”, то есть заданными для удовлетворения любопытства. Как-то кто-то спросил его: “Находится ли Будда в седьмом состоянии сознания?” Успенский резко ответил: “Я не знаю”. Некоторое время после этого он молчал, и каждый почувствовал, что, возможно, мысленно он добавил к этим словам: “и не хочу знать”.

Именно вопросами Успенский и его петербургские и московские друзья вынуждены были в свое время извлекать информацию из Гурджиева. И именно этот метод направленных умственных усилий Успенский считал наиболее продуктивным для его новых слушателей в Лондоне. Метод лекций, вопросов и ответов несомненно производил глубокое воздействие на слушателей. Когда Успенский впервые встретил систему Гурджиева, ему понадобилось два года напряженных усилий в направлении понимания его идей и самовоспоминания, чтобы наконец поверить, что он понимает Гурджиева и помнит себя. Странным образом в Лондоне все происходило быстрее и эффективнее. Присутствующие на лекциях и дискуссиях на 38 Варвик-стрит позже отмечали, что лекции Успенского вместе с вопросами и ответами, которые следовали за ними, действовали в экселлерированном темпе. Его ученик Родни Коллин-Смит вспоминал о быстром “странном пути развития возможностей, который проходил через лекции Успенского”. Ром Ландау также отмечал быстрые практические результаты “даже за один год работы”.

Для Успенского концепция системы была неотделима от концепции школы. И та, и другая имели в его представлении определенную структуру. Система, которой учили в школах, требовала от учеников дисциплины. “Где нет правил, там нет школы”, – утверждал Успенский. Правила создавали напряжение и способствовали усилиям по преодолению негативных эмоций. Ученик должен был отдать себя в руки учителя, то есть отказаться от определенного количества собственной воли. Правило не говорить с посторонними о работе было создано для того, чтобы предотвратить помехи в работе. Болтовня могла повлиять на самооценку учеников: болтая о работе с посторонними, они рисковали не только исказить идеи, но и обесценить то, что предназначалось для внутренней работы.