Гусь Фриц

В лагере военнопленных он – тут оба досье сходились – благодаря детским урокам немецкого стал переводчиком. Невысокий чин – капитан, не член партии, наполовину немец, фольксдойче, отец репрессирован Советами: идеальный портрет коллаборанта. Советский документ гласил, что там же, в лагере, Глеб стал доносить на бывших товарищей; немецкий деликатно опускал этот момент, но Кирилл догадывался, что тут правда скорее на стороне советского досье: было бы странно предположить, чтобы от переводчика не требовали присматривать за другими пленными. Правда, никто не мог сказать, что именно Глеб сообщал, кого спасал, кого сдавал, да и было ли вообще у лагерной охраны время на оперативную работу. Кириллу казалось, что Глеб скорее мог пойти в переводчики потому, что не нашлось никого другого, а нужно было даже на лагерном дне налаживать жизнь, получать еду, ухаживать за ранеными.

Переводчиком Глеб пережил в лагерях зиму сорок первого – сорок второго, когда большинство военнопленных погибли от голода и холода. И когда весной сорок второго эмиссары стали разыскивать в лагерях кадры для Российской национальной народной армии, РННА, предшественницы власовской РОА, Глеб получил чин ефрейтора и снова надел советскую форму – из немецких трофеев – с новыми трехцветными кокардами и погонами.

«Имею горячее желание отомстить за отца, убитого большевиками», – написал он в опросном листе немецкой анкеты.

Отомстить за прадеда Арсения. Кирилл с удивлением понял, что в нем нет желания мести, словно для него, родившегося много позже, все случившееся с прадедом имело характер природного катаклизма, не подлежащего законам возмездия. И поэтому фраза «имею горячее желание отомстить за отца» пугала Кирилла даже не тем, что ради осуществления ее Глеб пошел на службу к нацистам, сколько самим намерением – как если бы кто-то признался, что готовит убийство.

Но служба Глеба была недолгой. РННА воевала с партизанами, и часто солдаты уходили в лес. Однажды была задумана крупная операция, соединения РННА должны были захватить командира советского воздушного десанта. Но вместо этого несколько десятков солдат сами перебежали к партизанам. Немецкая контрразведка заподозрила командовавшего взводом Глеба в предательстве, в том, что он – советский шпион, взявший имя настоящего Глеба Швердта; после допроса с пытками он был расстрелян.

В немецком досье было записано, что Глеб признался в том, что он не Глеб Швердт, что он агент, оставленный при отступлении советских войск, чтобы внедриться в оккупационную администрацию. Советское досье гласило, что Глеба скомпрометировал настоящий советский агент в РННА, подбросивший немцам ложные улики. А Кирилл чувствовал, что Глеба настигла обратная стигма: в тридцатые он мог быть арестован русскими как немецкий шпион, а был расстрелян немцами – как русский; фамилия Швердт спасла в плену, а потом погубила.

Борису сначала повезло больше: в июне он был на Урале на танковом заводе, принимал новую технику, и потому избежал приграничных окружений, в которых была уничтожена его часть. Его не выгнали из армии, когда советские немцы были объявлены врагами, потому что он на партсобрании отрекся от отца-немца, оставили служить.

Но дальше удача оставила его. Он был хороший офицер, но дело войны, прежде спорившееся в его руках, теперь буксовало: то технику разбомбят при разгрузке эшелона, то подломится под танками проверенный саперами мост, то машины придут из бракованной партии, у которых отдачей выстрела клинит башню, но выяснится это уже под вражеским огнем. Так возникла у него дурная слава невезучего командира.

Телеграмма о том, что жена с детьми уезжает в Ленинград, была послана ему на старый адрес части. Когда Борис понял, что жена покинула дом, он отправил телеграмму Антонине – не у нее ли Марина и дочери. Но ответ из Ленинграда не дошел; войска слишком быстро отступали, обескровленные части рассеивались, меняли номера.

Ради жены и детей Борис предал отца, а теперь они исчезли с той же внезапностью, что и Арсений. Пошатнулось до основания само кровавое государство, которому он принес в жертву родителя; фронты рухнули, местные призывники прятались по домам, советские служащие бежали на восток, – он наверняка видел, как в спешке эвакуируются, нагрузив казенные машины личным имуществом, партийные и энкаведешные начальнички, те, кого Борис боялся в тридцать седьмом году. И, думал Кирилл, в нем не могло не родиться опустошающее чувство, что он предал не потому, что власть страшна и обстоятельства жестоки, а лишь потому, что он – предал.

Наверное, где-то в это время Борис завел дневник, запрещенный солдатам и офицерам; выдержки из него Кирилл видел в его следственном деле. Военных секретов в них не было; только сомнения, которые следователи квалифицировали как пораженческие настроения; только подспудный вопрос – как же так вышло, что немцы стоят у ворот Москвы, не советская ли власть, мучившая народ, открыла им туда дорогу.