Гусь Фриц

Кирилл вспомнил фильм Эйзенштейна «Броненосец Потемкин». Часть первая – «Люди и черви». Первая сцена: старорежимный боцман будит спящих матросов, пробуждает их таким образом для революционной сознательности. Сцена третья или четвертая – матросы собрались у подвешенных говяжьих туш, предназначенных им в котел. Туши отвратно пахнут, даже черно-белая пленка передает душный, липкий запах гнили. Приходит судовой врач, подносит к мясу пенсне – под увеличительным стеклом ползают белые черви. Но врач и офицеры не видят червей, не чувствуют гнили, потому что принадлежат к старому времени, сами прогнили до костей, сами источают червей.

Команда отказывается есть и поднимает восстание. Над броненосцем взвивается красный флаг, – Кирилл помнил фильм с детских лет.

Второй образ, второй сюжет – как бы эхо «Потемкина» – Ленский расстрел. Восстание на золотых приисках в Сибири. Солдаты по приказу жандармского ротмистра открыли огонь по бастующим рабочим, убили несколько сотен человек.

Расстрел потряс страну, открыл двери для второй революции. Расследование дало старт политической карьере адвоката Керенского, будущего председателя Временного правительства. А восстание началось с тухлого мяса в общем котле. Люди работали в жутких условиях, жили в бараках на вечной мерзлоте, трудились до двенадцати часов в день, выносили многое, что невозможно вынести, – но взбунтовались именно из-за червивого мяса.

Ленский расстрел, Ленские прииски… Кирилл не помнил точно, когда это случилось. До Первой Мировой точно, до войны… Он открыл – ради пижонства – не интернет, а Большую советскую энциклопедию. И прочел: апрель 1912 года.

Кирилл, уже предчувствуя, чем закончится поиск, стал искать информацию о владельцах приисков. Lena Goldfields, «Лензолото», русский капитал, английский капитал, акции торгуются на бирже, борьба за контроль над приисками… Две-три полузнакомые фамилии среди членов правления – Кирилл встречал их в описаниях приемов в особняке Шмидтов – Швердтов. Ничего больше, но теперь Кирилл был уверен, что в группе русских акционеров был и Железный Густав, действовавший через подставных лиц.

Итак, Андреас и Густав пытались разобраться, действительно ли отравление тухлым мясом столь серьезно, что из-за него люди готовы пойти против жандармов, думал Кирилл. Они ничего не понимали, не чувствовали волны возмущения, поднимающейся в народе. Арсений чувствовал. И четыре восклицательных знака были посвящены не расстрелу как таковому – а глупости, слепоте деда и отца.

Густав и Андреас были на стороне правительства, понял Кирилл. На стороне министра внутренних дел, заявившего с думской трибуны о правомерности применения оружия жандармами: «Так было, так есть и так будет!» Если бы они знали, как будет… И Арсений уже внутренне изменил семье, уже стал красным, не переставая быть русским немцем.

Меж тем Железный Густав в эти предвоенные годы добился больших военных заказов. У Арсения и Софьи рождались дети, воображаемое вдовцом Густавом будущее семьи разрасталось. Старик воспрял духом, хотя вряд ли глубоко любил детей; скорее они представлялись ему в первую очередь наследниками, выразителями семейного начала, маленькими взрослыми, трехлетними невестами, пятилетними управляющими или акционерами. Дети являлись на свет один за другим, множилось число именин, дней ангела, число подарков под рождественской елкой, игрушечных лошадок с гривой из настоящего конского волоса, меняющих лицо кукол, настольных железных дорог, волшебных ламп, тех самых слащавых открыток, что найдет потом Кирилл в уцелевшем альбоме. Густав как бы загодя склеивал, скреплял семью нитями приязни, закладывал основы будущего взаимно дружественного бытия, но поскольку он был Густав, то и выходило густо, душно, как в перетопленной зале, где можно упасть в обморок от тепла, сладких вин и головокружения танцев.

Возможно, не родись у Арсения шестеро детей, Густав вел бы себя иначе в коммерческих предприятиях и дальнейшая судьба семьи была бы иной. Но он будто вознамерился что-то доказать судьбе; не деловое чутье изменило ему, а чувство меры. Он окончательно потерял способность различать семью и семейное дело, задумал дать каждому внуку и внучке по огромному состоянию – хотя и так был богат; открыто стакнулся с верхушкой военного министерства, нажив себе опасных врагов, уже запустивших слухи: немец снабжает армию, это потенциальный саботаж! Конечно, такие обвинения никого не удивляли, промышленники часто интриговали именно таким образом, посылая в полицию, Сенат, Министерство юстиции подметные письма, «разоблачавшие» связь конкурентов с Германией или Австро-Венгрией. Но летом 1914 года риски этих обвинений в одно мгновение многократно возросли: началась война.