Гусь Фриц

Личность Арсения Швердта, офицера медицинской службы, вызывала вопросы у высокой комиссии. Он, Арсений, вполне годился, чтобы заведовать заурядным прифронтовым госпиталем, его служба не вызывала нареканий у начальства. Однако как живая индульгенция, как отпущение грехов происхождения для Густава и Андреаса Арсений изучался с иной пристальностью и в иных сферах. И в тех сферах возникло мнение, что Арсений Швердт не может быть засчитан за искупительную жертву, ибо «при обстоятельствах не вполне ясных» провел ночь в японском плену, а впоследствии получил неблагоприятный отзыв от командира полка, «каковой отзыв послужил причиной отзыва» – о, эти писарские тавтологии! – представления его к воинской награде.

Тяжким камнем на чашу весов легло еще и то, что полковник, заподозривший девять лет назад Арсения в измене, круто вырос в чинах, получил вензеля генерала свиты. А еще хуже было то, что он входил в лагерь противников Сухомлинова, для него не была секретом связь между Густавом и военным министром, и, будучи вновь спрошен об обстоятельствах давнего дела, новоиспеченный генерал мстительно подтвердил свои домыслы, добавив еще и новых: будто Арсений Швердт был совершенно достоверно виновен в предательстве и избег наказания только благодаря покровительству министра.

Конечно, в сферах существовало и второе мнение: Арсений Швердт – образцовый офицер, обвинения против него – вздор и интриги, а потому прошение Густава и Андреаса следует немедля удовлетворить. Но это было именно второе – по бюрократическому весу – мнение, и потому просители были уведомлены, что их дело будет разбирать отдельная комиссия – тогда, когда Совет министров издаст правоприменительные толкования для Ликвидационных узаконений.

Ответ оставлял не слишком много надежд, если оставлял их вообще. Активно настаивать на своем, добиваться справедливости значило привлечь еще большее внимание к персоне Арсения, и это внимание могло погубить его, сломать карьеру, отравить жизнь. Густав и Андреас знали, что у них хотят отобрать компанию, и если Арсений может стать помехой – его просто втопчут в грязь.

Ночь за стенами черна как океанская бездна. Особняк, где на верхнем этаже под стеклянной крышей зимнего сада, в сиянии ламп зеленеют пальмы, – словно тропический остров, торчащий из вод. На нижних этажах загораются огоньки свечей – будто светящиеся донные рыбы снуют в глубине. Где-то на Москве-реке прокричал шальной буксир, а кажется – океанский пароход стравил в гудок пар из перегретых котлов; пароход заблудился под чужими небесами, среди архипелагов, где дикари, чужие, как жители звезд, правят свои ритуалы.

Кто первым это предложил – Андреас, Густав? Густав, думал Кирилл. Андреас вряд ли захотел бы тревожить память погибшего тезки. Но Густав упросил или настоял, и Соленого Мичмана вынули из бочки забвения, принарядили в разорванный мундир, дали в руку шпагу морского офицера, и обезглавленный покойник отправился на свою войну.

В Комиссию ушло новое письмо: о том, что предок по восходящей линии, мичман Андреас Швердт, погиб во время боевых действий, которые российский флот вел с туземным неприятелем, погиб на поле брани, с оружием в руке, и дикари надругались над его телом. А следовательно, согласно подпункту в) пункта 1) пункта 3 Решения Совета Министров, семейство Швердт имеет право на сохранение всего имущества.

Хитрец Густав! Он наверняка понимал, что Комиссия встанет в тупик перед делом съеденного мичмана, призрака далеких лет; запросит архивы, соберет совещание – считать ли случайную стычку с дикарями «боевыми действиями», полагать ли туземных воинов с каменными топорами, копьями и десятком украденных ружей «неприятелем», а песок островного пляжа, куда причалила шлюпка с «Грозящего», – «полем брани». Но это и было нужно Густаву: затянуть, отсрочить, запутать, а там все-таки вступится военный министр Сухомлинов (Густав готовил ему повторное богатое подношение), и семья будет спасена.

Соленого Мичмана даже свитский генерал – гонитель Арсения не мог ни в чем обвинить; скорее мрачный и грозный призрак съеденного моряка был способен растревожить самую заскорузлую совесть; как есть, как пить послеобеденную мадеру, представляя в уме смерть на вертеле? Словно тень, восставшая из могилы ради посмертной справедливости, бродил обезглавленный мичман по чиновным кабинетам, и мало кто решался отказать скорбному просителю, пропитанному крутым интендантским рассолом; дело вроде бы решалось в пользу Швердтов.

Густав, Густав! Он не знал, что противник выпустил на свободу, на охоту своего призрака.