Гусь Фриц

Ей отдали комнату ближе к печи. Она лежала, обложенная подушками, под старинным, пышным купеческим одеялом. Тело ее казалось огромным, будто холм; даже смерть не смогла взять ее с ходу, была вынуждена преодолевать расстояния тела, пробираться внутрь, к дальним уголкам, где еще теплилась жизнь. Пред иконой Богоматери, привезенной из Владимира, все время жарко горели свечи.

Мать Софьи тронулась умом. На краю гибели, после трех лет войны и всех проповедей, всех молитв о даровании победы над германским супостатом, она полагала, что Арсений, чужак, немец, – не муж ее дочери, свадьбы не было, а внуки, жившие у нее во Владимире, – дети Софьи от подлинного ее супруга, владимирского прапорщика, погибшего еще в четырнадцатом; Арсений же имеет другое, настоящее, немецкое имя, он бес, явившийся соблазнить Софью. Лина же – служанка его, а не дочь – умеет оборачиваться черной сорокой, воровать, подсматривать и нашептывать.

Вся жизнь усадьбы теперь вращалась вокруг смертного ложа.

Когда Арсений, узнав о гибели отца, уехал, вооружившись револьвером, в Москву, старуха взмолилась, чтобы дочь привела к ней настоящего врача – ибо тот, что зовет себя Арсением, вовсе не врач, а отравитель. Дескать, она слышала от старых мудрых людей, мужей церковных, что немцы-доктора насылают на губернии черный мор, травят колодцы, портят скот, напускают ядовитых мух, и за то народ, поймав, бьет их смертным боем, тела бросает в овраг на поживу псам. Хлеб горчит, дрожжи не имеют прежней силы, соль ослабла, царя-императора опоили дурманным зельем и заставили отречься от престола – все то немцы сотворили.

И когда Арсений, похоронив Андреаса и оставив особняк на попечение слугам, вернулся – пришлось делать вид, что его нет в доме, прогнала его Софья и ждет суженого с войны. Тогда же и Лина перестала подозревать отца, закончилась ее умственная лихорадка, ибо ее, черную сороку, старуха тоже не хотела видеть, ей тоже пришлось якобы исчезнуть из дома, упорхнуть в окно. Братья были младше, они воспринимали старухины завихрения как диковинную мрачную игру. А Лина – старше их еще и на три года войны, проведенных в госпитале, среди ночного и дневного бреда раненых, – Лина очистилась, словно переболела и получила иммунитет к безумию, который спасет ее в дальнейшем.

Даже смерть Андреаса, убитого грабителями, не придала Арсению решимости действовать. Теперь стало совсем непонятно, где опасно, где нет, кто защищен, кто отдан на расправу. А мысль, что опасно везде и не защищен никто, была пока слишком страшной.

Арсений спрятался за смертью отца, заслонился ею от молчаливой требовательности жены, которая была готова остаться с матерью, лишь бы он собрал детей и уехал с ними – как можно дальше. Как бы отрезая себе выбор, он одолжил крупную сумму наличных, найденных у Андреаса в сейфе, давнему армейскому приятелю, тот собирался заработать на поставке партии лекарств из нейтральных стран. Поговорив с доверенным управляющим Андреаса, Арсений узнал, что отец давал средства «на революцию», узнал об Аристархе и охранной грамоте, выписанной на все семейство Швердт; хотя Андреаса грамота не спасла, Арсений нашел ее среди бумаг и взял с собой в Пущу – чтобы хоть как-то успокоить Софью.

Приход нового, 1918 года был пропущен во всех текстах, что были у Кирилла. Кажется, Софья просила привезти дочерей из Петрограда и сына из Царицына, однако Арсений полагал – не признаваясь жене, – что матери ее осталось жить месяц-два, и ждал неминуемой кончины, что позволила бы тронуться с места.

Арсений съездил в Москву получить долг и возвратился обескураженный: товарищ сказал, что деньги отобрали при обыске. Арсений не понимал, правда ли это или ложь; больше утраты денег его потрясла сама возможность подозревать приятеля, известного безукоризненной репутацией, сами перемены в людях, оказавшихся Янусами.

А еще Арсений привез известие, что скоро будет перемена летоисчисления: большевики готовят декрет о переходе на григорианский календарь.

Кирилл, вечно путавший, нужно ли вычитать или прибавлять дни при переходе от старого к новому стилю, сначала думал, что своим декретом Ленин подарил прадеду Арсению не существовавшие в природе две недели, продлил его фабианское промедление. Но потом сверился со справочником и понял, что смена календаря выбросила прадеда из 31 января сразу в 14 февраля, как будто Арсений поскользнулся на льду той зимы и покатился с горки в овраг, тщетно пытаясь притормозить.

Зная всю дальнейшую историю прадеда, Кирилл осознал, что те пропавшие, вычеркнутые Советом народных комиссаров из календаря две недели (был вариант сближать календари по дню в год, но Ленин настоял на рывке) – они ключевые, судьбоносные. Именно этих двух недель Арсению будет не хватать в будущем, чтобы исполнились его планы; они – скоро это выразится и в пространстве – выражение во времени геометрии семейного рока.