Гусь Фриц

В усадьбе под присмотром Софьи угасала ее мать. Арсений в своем госпитале, дислоцированном в малом провинциальном городке, наблюдал, как новая власть, уступившая белым самые хлебородные области, усиливает доставшуюся ей в наследство от империи продразверстку, вводит монополию на хлеб, объявляет укрывающих зерно и муку врагами народа, собирает Продовольственно-реквизиционную армию, чтобы выжать из деревни пропитание; Арсений видел убитых продагентов, расстрелянных красными в отместку крестьян, и, кажется, понимал, к кому он поступил на службу, что значит красная звезда на его кокарде. Былые сослуживцы находили способы тайно пробраться на юг, к белым, воевать с большевиками; но у него семья, у него запертый в Царицыне сын и умирающая мать жены, которую нельзя никуда везти. И он ждал, опять перестал вести дневник, ушел во врачебные дела; одну только записанную им сцену найдет потом и перескажет в письме бабушка Каролина.

Рядом с городком был спиртовой завод. Отходы перегонки спирта, барду, сливали в помойное озерцо на окраине. У спиртзавода отирались вооруженные дезертиры, бродячие солдаты, захватившие пустующие дома; покупали или отбирали спирт, пили, пили, пили, пили… К озерцу барды повадились ходить свиньи, другой скот; тоже напивались, валялись в грязи; однажды ради смеха кто-то напялил на пьяного хряка драную шинель, и тот носился по улицам, понукаемый выстрелами в воздух.

Из-за реквизиций завод встал, кончились и зерно, и картофель. И тут дезертиры вспомнили про озерцо с бардой, с мутной субстанцией, из которой при умении можно было бы выгнать еще немного браги. У вонючей загаженной лужи сошлись люди и звери, дезертиры с ведрами лезли в самую хлябь, тонули, а рядом лакали жижу и жрали пьяный жмых свиньи. Кто-то выстрелил, чтобы выгнать свиней из лужи, подранил хряка, свиньи с испугу бросились не на берег, а в глубь хмельного болотца, затоптав двоих пьянчуг; еще выстрел, промах с пьяных глаз – пуля попала в плечо добытчику барды; ответный выстрел – и вот уже люди и звери мечутся вместе, барахтаются в засасывающей грязи, теряют сознание от смрада; и уже не понять, кто тут человек, а кто животное.

Прадед Арсений как красный командир мог бы счесть, что большевистская сила для того и существует, чтобы установить порядок, обуздать темные страсти. Но он видел, что, вопреки евангельской истории, демоны выходят из свиней и входят в людей; да и никаким красным командиром он не являлся, цвет его был притворным, нестойким; и маятник его симпатий – если он вообще руководствовался симпатиями – качнулся к белым.

Понимал ли он, что, пока Белая армия одерживает победы, в будущем зреют победы большевиков? И более того, нынешние серьезные, но не решающие победы белых – залог грядущих побед красных, сидящих, как царь горы, на сосредоточенных в центре страны военных запасах царской России, разменивающих время и пространство на возможность дисциплинировать и обучить свою разношерстную армию?

Кирилл предполагал, что прадед не видел так далеко, был убежден военными успехами, масштабным наступлением белых армий, помощью союзников по Антанте. В конце концов, некоторых вождей Белого движения он знал лично, служил под их началом в Галиции.

А еще – эта мысль, этот образ потрясли Кирилла, когда он впервые до них дошел, – Белая Россия жила по старому, юлианскому календарю. И когда белые войска входили в город, новоназначенный комендант первым делом издавал приказ, обращающий время вспять.

Обращающий время вспять!

Этот пункт шел первым параграфом в афишках, расклеенных на заборах: не о хлебе, оружии, порядке, учреждениях, торговле, частной собственности, агитации, системе управления, – это все потом, ниже, – а о времени как таковом. И, соответственно, когда тот же город брали штурмом большевики, они так же первым же приказом разворачивали время, меняя юлианский календарь на григорианский, выбрасывая обывателей на две недели в будущее. Какая-то жесточайшая, непримиримая метафизика, страшнее бессудных казней, пыток, голода, чудилась Кириллу в схватке двух календарей и двух времен, белого прошлого и красного будущего; сама военная, революционная власть над временем, привычно доступная любому красному командиру полка, любому белому штабс-капитану, поставленному комендантом, – озаряла скромные в сравнении с недавней Первой Мировой битвы Гражданской войны отсветом титаномахии, уменьшая до песчинок собственно людей, разрешая любую беспощадность.

И прадед Арсений, думал Кирилл, однажды испытавший этот жуткий переброс, перекинутый из конца января в середину февраля, мог, раздумывая о переходе на сторону белых, стремиться вернуться в прошлое, получить обратно несправедливо вычтенное.

Тут начинался сюжет, о котором никогда не писала бабушка Каролина, она его попросту не знала, хотя в нем участвовала; для нее все это были лишь служебные перемещения отца, новые назначения, топография жизни. А вот Кирилл, сопоставив все обстоятельства, был уверен, что прадед Арсений задумал побег, и очень красивый побег: такой, чтобы бежать, не двинувшись с места.