Гусь Фриц

Эшелон набрал ход. Конники постреляли вослед, пропали во мгле на заморенных конях. Так Арсений оказался в красном Борисоглебске, снова командуя госпиталем. А Царицын остался белым, и опять туда не было пути.

Наверное, еще можно было попытаться уйти к белым, были проводники, знавшие потайные тропы в степных балках, тайные броды, обходные степные дороги, – но Борисоглебский ужас, не столько страх за себя, жену и детей, сколько обморок от внезапной близости той страшной, подземной России, куда, того не ведая, приехал его дед Бальтазар, России холерных бунтов и безумного князя Урятинского, навсегда испугал Арсения, лишил его воли; нужно было бежать, а он уже не мог бежать, Борисоглебский ужас скакал следом на призрачных конях.

Так прадед Арсений и остался красным: форма и фуражка приросли к телу. Он исправно заведовал госпиталем, смирился с потерей усадьбы, словно вообще забыл прежнюю жизнь. Вся семья смирилась тоже, только средний сын, Глеб, мальчишка, попробовал бежать из дома, уехать с крестьянами на торговой подводе; подводу остановила застава в пригороде, и кто-то из солдат опознал докторова мальчугана, пытавшегося выдать себя за беспризорника.

Отцу Глеб сказал, что хотел бежать на фронт, сражаться с беляками, – но бабушка Каролина, внимательная сестра, всю жизнь считала, что Глеб обманул тогда отца: он и вправду хотел бежать на фронт, но к белым, а не красным.

Старший брат, брат-соперник, Борис, играл с ним в войну, изображая себя красным конником, скача на дворницкой метле, нахлобучив, пока отец не видит, буденовку, – а Глебу доставалась роль белого, и он, втайне ревнуя Бориса к отцу, решил и убежать к белым, – странное предисловие к тому, что произойдет двадцать с лишним лет спустя, во время следующей большой – большей – войны.

* * *

Кирилл часто размышлял именно о семнадцатом-девятнадцатом годах применительно к биографии прадеда: после было уже пустое время, не содержавшее – для Арсения – возможностей изменить судьбу.

На примере Арсения он пытался понять стратегию поведения в выплеске Большой Истории. Он пытался рассуждать и чувствовать не как ученый, а как жертва истории, не имеющая сил и времени, чтобы думать, вынужденная действовать – без тех двух недель в запасе, со сбитым дыханием. Размышления получались такими же отрывочными, мечущимися, не складывались в целостную картину.

…В русле жизни, текущей среди привычных обстоятельств, ты не чувствуешь, что тебя что-то держит, что ты увяз.

Но вот наступает момент, когда нужно действовать. И в этот момент все жизненные, судьбинные неточности не прощаются, превращаются в клей, загустевающий на глазах.

Отправил в разные города детей. Думал на несколько месяцев – а получилось на много лет. И ты как бы переписал их судьбы, в каких-то мельчайших, тебе самому не известных, интимнейших деталях. Словно разные колдовские наговоры были произнесены над детскими кроватками, и не отмотать назад. А если бы не было этого рассеяния – может, и спаслись бы потом?

Мать жены умирает. Скрытый конфликт. Всю жизнь ее не любил, но ты врач. И ты не можешь ее бросить, выйдет не по совести.

Одолжил деньги товарищу, а у того их отобрали при обыске. Не смертельно, но мерзко; эти деньги могли бы что-то решить, но не решат уже, ушли в солдатские карманы или украдены должником.

Усадьба – была мечтой, а стала обузой. Жили при этой обузе, обслуживали ее, а теперь не продашь, сельсовет грозит забрать – и бросить жалко.

Вчитываясь, вдумываясь, Кирилл отрешался от подробностей, начинал видеть течение энергий истории. У него не было должного метафорического языка, чтобы описать то, что он видит и чувствует, но все же он формулировал для себя некоторые заметки.

…Большое историческое событие создает своего рода силовое поле, смещая реальность, искривляя линии судеб, проверяя на прочность жизненные решения и поступки, которые в обычной, ровно текущей жизни могли «работать», хотя были неточны. Все скрытые напряжения вырываются на поверхность, срабатывают все заложенные ранее – из-за небрежения или недомыслия – мины и ловушки. В чьих-то судьбах эти изменения незаметны, а иногда их хватает, чтобы случилось нечто непредвиденное и разрушительное, наступил предел усталости конструкции, как сказал бы инженер Андреас.

Таким образом, появляется новая, добавочная событийность, производящая саму себя, выступающая как катализатор.

В «механизме» событий возникают дополнительные элементы, действующие то как песок, то как смазка. Время событий, прежде равномерно общее, идет вразнос, начинает течь с разной скоростью, одно случается быстрее и проще, другое медленнее и с большим трудом.

Эта дополнительная событийность, реактивно порождая саму себя, собирает лавину.

Поэтому катастрофа рационально не объяснима. Можно увидеть ее основные драматические линии, главные детали, но не целое, ибо целое слагается из мельчайших подвижек, утрат спайки, ослабления всех связующих элементов.