Гусь Фриц

Никто из семьи, кроме бабушки Каролины, не пережил Второй Мировой. И не война их убила как таковая, а немецкое происхождение, эхо прошлого в судьбе.

Поэтому Кириллу был важен Михаил – чистый лабораторный экземпляр, пример того, как проживает жизнь человек, не знающий о своем роковом наследии, – и как судьба обращается с ним, не знающим: так же, как со знающим, или нет?

А еще – Кирилл вряд ли вслух признался бы в этом – он интуитивно чувствовал, что Михаил не умер в детстве от голода, не погиб во время осад Царицына, выжил в войну.

Однажды Кирилл взял детское фото Михаила и долго смотрел на него, задернув шторы, при ровном свете свечи. Освободив мозг от посторонних размышлений, думал о том, кем вырос этот мальчик, позволяя мыслям свободно нащупывать русло чужой судьбы.

По сути Кирилл сочинял двоюродного деда. Это был его излюбленный метод поиска там, где цепи сведений оборваны, свидетельства уничтожены; точность художественного образа не раз приводила его к правде факта.

Мог ли прадед Арсений не узнать сына в детском доме? Кирилл чувствовал, что ответ все-таки – нет: не мог. Значит, они не встретились. Михаил беспризорничал? Да, нет? Нет. Его усыновили? Похоже. Но кто? Кто мог захотеть взять приемного ребенка в разрушенной стране? Кто имел средства его содержать?

Военный. Кириллу чудилась фигура военного.

Приемного отца.

И Михаил пошел по его стопам.

Закончил офицерское училище почти перед самой войной; авиация, артиллерия, танкисты – нет, пехота, простая пехота, командир стрелкового взвода.

А еще Кирилл был уверен, что Михаил, потерявший первую жизнь в осаду Царицына и нашедший в Сталинграде жизнь новую, получивший в переименованном в 1925 году городе новую личность и судьбу, участвовал и в Сталинградской битве, во второй осаде, и там, в огне, эти личность и судьба окончательно стали – его.

Кирилл поехал в Волгоград зимой.

Из трех времен битвы он мог выбрать удушающий зной августа, когда разбитые в междуречье Дона и Волги советские войска откатывались к Сталинграду, несмотря на приказ «Ни шагу назад», первые немецкие бомбардировщики прорывались к городским кварталам, а жители копали рвы и окопы внешних защитных обводов, которые никому не пригодятся.

Мог выбрать холодные туманы осени, вроде бы не сильный, но выстужающий тело ветер с Волги, урожай винограда, яблок; время, когда немцы прижали защитников города к самому берегу реки.

Но он выбрал ледяной январь с его буранами, прилетающими из азиатской степи, январь окружения, умирания, заиндевелых подвалов, съеденных крыс, кошек и ворон, январь гангрены, цинги и последних самолетов на юг, в сторону Миллерова, – последний январь Шестой армии.

Вылет отложили сначала на два часа, потом до вечера, хотя другие поволжские аэропорты были открыты. Но Кирилл уже знал, что зимой волгоградский Гумрак – по совпадению, последний аэродром окруженной группировки Паулюса, – превращается в Бермудский треугольник; так, словно битва оставила свой отпечаток и во времени, и в климате; так, словно каждый год из зимы в зиму там повторяется мистерия окружения, холодной смерти, и промозглые туманы, свирепые пурги закрывают взлетную полосу для самолетов.

Пассажиры отложенного рейса перешли в кафе; один только мужчина, худощавый, отрешенный, остался у стойки регистрации. Кирилл любил подслушивать, вызнавать драматические моменты чужих жизней; и он сделал вид, что замешкался с чемоданом, напряг слух…

Мужчина вез – о таком суеверно не сообщают пассажирам – цинковый гроб с телом внезапно умершего отца. Теперь он волновался, где оставили гроб на время задержки рейса, найдется ли потом бригада грузчиков. Кирилл не боялся лететь с мертвецом; но внутреннюю зарубку поставил: он летел искать пропавшего покойника, и вместе с ним путешествовал другой покойник – будто некие насмешливые силы прислали провожатого.

Кирилл тоже сел в кафе, выпил пива, но цинковый странник не выходил из головы. Скоропостижно умерший был военным – сын говорил работникам аэропорта о какой-то льготе, – и Кирилл, чувствуя подзуживающий азарт, будто сочинял пьесу, назвал его – Офицер. Что-то тихо звякнуло в сумке сына, и Кирилл догадался – то награды, медали и ордена, чтобы выложить их на бархатные специальные подушки и нести за гробом.

Вдруг Кирилл услышал немецкую речь; оглянулся – за соседним столиком пожилой немец что-то говорил полной блондинке, явно славянке, ловко разливая по бокалам теплое «Советское» шампанское; разливал он одной рукой, а второй не было – рукав пиджака был по-русски прицеплен булавкой к боку.

Кирилл вздрогнул. В детстве на Девятое мая он видел много пожилых мужчин, точно так же с давней привычкой несущих отсутствие конечностей, как бы извиняющихся перед пустыми рукавами и брючинами, ботинками, надетыми на дерево или металл протеза, за пустую трату дефицитной материи или кожи; но немца-инвалида видел в первый раз.