Гусь Фриц

Кирилл понял, что немец женат на русской и они летят проведать мать жены. По возрасту однорукий точно не годился в солдаты Вермахта. Но здесь и сейчас, внутри сочиняемой на ходу пьесы, он был им, и Кирилл назвал его: Солдат-калека.

Нужен был третий.

Под пальмой, криво торчащей из кадушки, сидел священник: черная ряса, седая борода, могучее тело борца. Он словно нарочно сел под чахоточную пальму, чтобы его заметили, и Кирилл с удовольствием записал в мысленном листе ролей: Священник.

Солдат-калека, Священник и Офицер, о котором двое живых посланцев не знают, который виден только Кириллу. Кто они, эти трое, чем связаны – разные люди, ипостаси одного человека?

Кирилл догадывался, что искать ответ, всматриваясь в попутчиков, бессмысленно: ему показали смутную картинку, отражение отражения в отражении, и только будущее могло расшифровать эту головоломку, расположить образы в правильном порядке. Но он чувствовал, что речь точно идет о Царицыне – Сталинграде – Волгограде, о Михаиле и, возможно, еще о ком-то, кого не видит он сам, Кирилл, как те двое не могут зреть мертвеца в цинковом ящике.

К ночи вылет отложили еще раз и повезли в гостиницу неподалеку; а во втором часу объявили вылет – служащие авиакомпании бегали по номерам, вытряхивали пассажиров из постелей, собирая всех в баре, где еще коротали время за рюмкой самые стойкие. Похмельная муть, сиплое, простуженное небо, разметанные, как постельное белье после ночного ареста, облака, сиротские фонари, колючий снег, груды темноты – спросонья Кириллу казалось, что это не та гостиница, не тот аэропорт, не то небо, и летят они куда-то тоже не туда, в какой-то другой Волгоград.

Самолет шел в густых облаках. Иногда потряхивало, но не слишком сильно. Среди пассажиров начались раздраженные шепотки: надо было вылетать раньше, чего летчики ждали? Потом лайнер выскочил из-под нижней кромки туч, и открылся весь Волгоград: рыжая лента огней вдоль темной, ничего не отражающей Волги. Цепочки улиц, продольных и поперечных: продольные – линии советской обороны, поперечные – линии немецкого наступления; Кирилл знал карту наизусть, и сейчас ему показалось, что в послевоенной планировке города запечатлелась простая геометрия смертного противостояния.

Самолет долго рулил к зданию аэропорта. Равномерно вспыхивали лампы на крыльях; казалось, их свет бесплодно рассеивается в степи. Но, приглядевшись, Кирилл рассмотрел заструги, слепки яростной силы бурана.

Как токарный инструмент вырезает полости в металле, так же неистовые бесы, духи воздуха, совершая кульбиты, взмывая над землей и падая вниз, вращаясь в полете, иссекли, изгрызли кучи снега вдоль взлетной полосы.

Кирилл видел и тайфун в Тихом океане, и казахстанские пылевые смерчи. Но тут почувствовал не отрешенную мощь воздушных потоков, а яростный послед битвы, бесприютную ненависть бесприютных душ, навсегда смешанную здесь с силами природы, текущую в ручьях, прорастающую изнутри дерев, живущую в мускулах ветра.

Кирилла встречал однокашник Максим, работающий в местном департаменте культуры; человек-ключ, знающий всех и вся в архивах, музеях, поисковых отрядах. Они не дружили, но нить симпатии, возникшая в студенческие годы, сохранялась: они имели общую слабость – склонность к поэтике и метафорам в ущерб строгой науке, и оба были ранены историей – однокашник искал следы своего деда, попавшего в плен в сорок первом и сгинувшего в шталагах.

Максим вел машину, неназойливо пересказывая архивные и музейные новости, Кирилл слушал вполуха, вглядываясь в дорогу, дома, поля. Брезжил неясный рассвет, машина переваливалась на колдобинах, объезжала рытвины, и Кириллу чудилось, что в полноте света солнце не засияет никогда, вокруг морок, сумрачная греза места о себе самом.

Ему казалось: после Сталинградской битвы здесь что-то произошло с самой материей. Материю так долго и упорно крушили, уничтожали, что нарушили в ней какие-то существенные связи, и она больше не держит форму. Поэтому тут такие дороги, словно их раскапывают мертвецы из-под земли, такие зловещие зимние туманы, словно, испаряясь, снег крадет еще долю связности вещества, и реальность становится еще на гран более призрачной, зыбкой.

Максим жил в старом сталинском доме рядом с Аллеей Героев, – наследство жены, его родословная не предполагала такого места в негласной сталинградской иерархии, сообразной званиям, орденам и военным житиям.

За чаем Кирилл объяснил, зачем приехал. Он ждал, что Максим направит его в городской архив, но тот, выслушав – Кирилл рассказал даже про странных попутчиков в самолете, – налил по пятьдесят грамм коньяка, закурил и стал рассказывать сам.