Гусаров Д. Я. Избранные сочинения. (Цена человеку. Вызов. Вся полнота ответственности)

Машина завертелась. Забегали, засуетились полицейские чины, тихо отсиживавшиеся где–то в соседних комнатах. Лишь судебный следователь Чесноков, в шинели и фуражке, ожидая, когда ему вернут протокол, продолжал как ни в чем не бывало неторопливо и старательно протирать платком пенсне на цепочке. Дождавшись, он бережно уложил протокол в портфель, молча поклонился и вышел. Остальное его не касалось. Все предусмотренные Уставом Уголовного Судопроизводства процедуры им выполнены, и он, может до завтра выбросить из головы это совершенно непонятное ему дело. Пусть жандармское управление делает все, что ему вздумается. Тем более что при сем присутствует господин товарищ прокурора. Признаться, Чеснокова немного коробило — особенно вначале его службы, — когда жандармы беспардонно вторгаются в ход следствия, привносят в дело такой политический ажиотаж, что все это начинает мешать объективному дознанию. Но с этим он давно примирился. Тем паче сегодня когда дело начало явно приобретать политический характер ввиду прямой декларации обвиняемого о целях покушения.

Глава третья

«Я признаю себя виновным в том, что 11 августа 1909 года, в гор. Петрозаводске с обдуманным заранее намерением покушался на убийство жандармского унтер–офицера Дмитрия Иванова по поводу исполнения им служебных обязанностей... Я задумал убить Иванова около недели назад за то, что он открыл много политических преступлений… На убийство жандарма меня никто не подговаривал, и сообщников у меня не было… Больше в свое оправдание добавить ничего не могу…»

Из протокола допроса Петра Анохина 11 августа 1909 г. (ЦГВИА, ф. 1351, он, 12, д.222, лл. 54–55.)

1

Худенький, невысокого роста парнишка в сером пиджаке и темно–коричневой ситцевой косоворотке сидел на деревянном диване вполоборота к письменному столу. Белесые гладко зачесанные волосы, которые в простолюдии называют «сметанными», по–девичьи нежная бледность лица и светлые широко открытые глаза делали его моложе своих восемнадцати лет.

Позади, чуть в отдалении, мрачно стоял полицейский надзиратель сыскного отделения Василий Лупанов.

Да, именно таким — только с огромной папкой в руках и в форменном картузе — привык видеть Самойленко–Манджаро рассыльного типографии, три раза в неделю приносившего в управление свежий номер «Олонецких губернских ведомостей».

— Фамилия, имя, отчество?

— Анохин, Петр Федорович.

— Время и место рождения?

— Родился в Петрозаводске, в 1891 году.

— Происхождение?

— Из местных мастеровых.

— Вероисповедание и подданство?

— Русский.

— Занятие и средства к жизни?

— Шесть лет работал в губернской типографии, получал 11 рублей в месяц. Две недели назад взял расчет, по собственному желанию.

— И с тех пор нигде не работал?

— Неделю назад поступил в типографию Каца.

— Семейное положение?

— Холост.

— Чем занимаются родители, братья и сестры?

— Отец умер. Работал на Александровском заводе, столяром. Мать Екатерина Егоровна работает по дому. Брату Дмитрию 12 лет. Сестра Евдокия портниха.

Самойленко–Манджаро с любопытством посмотрел на обвиняемого. Не часто на дознаниях люди из мастеровых дают такие точные и четкие ответы. Обычно сбиваются, переспрашивают, а то и вовсе молчат, и самому приходится формулировать суть их ответа.

Типовые анкеты жандармского протокола, как видно, составлялись с расчетом на интеллигенцию — в судебноследственном протоколе все сформулировано конкретней и проще. Зная, что его сегодняшний допрашиваемый — обычный рассыльный из типографии, подполковник старался задавать вопросы в доступной ему форме. Теперь очевидно, что делать этого не следовало — парнишка, по–видимому, не так уж и прост, как кажется…

— Место воспитания?

Это был восьмой вопрос анкеты, и впервые Анохин замялся, промолчал, поднял взгляд на подполковника, и в его светло–серых глазах промелькнуло недоумение.

— Место воспитания, спрашиваю? Ах, тебе непонятно… Ну–ну… Где учился, сколько, когда?

— Окончил три класса в приходском училище в 1902 году.

— Привлекался ли ранее к дознаниям? Каким, где, когда и чем окончено?

— Не привлекался.

Анохин отвечал тихим голосом и слегка картавил. Эта едва заметная картавость, напоминавшая подполковнику светский прононс некоторых губернских дам, невольно раздражала его.

— Ты почему шепелявишь? Разве ты не умеешь говорить нормально?

— Я говорю как умею.

— Раньше, мне помнится, ты не шепелявил.

— Мы с вами никогда не разговаривали.