Гусаров Д. Я. Избранные сочинения. (Цена человеку. Вызов. Вся полнота ответственности)

Петр настораживается. Да, так и есть — шаги приближаются. С каждым ударом сердца они все ближе и слышнее. Два или три человека четко шагают в ногу. Надзиратели так не ходят…

Петр вскакивает, садится на койку, и в ту же секунду в камере вспыхивает яркий до боли в глазах свет.

…Это за ним — предчувствие не обмануло его!

Скрежет замка, толчок в металлическую дверь и строгий знакомый голос:

— Сто тридцать седьмой! Выходи!

В дверном проеме — фигура старшего надзирателя, в отдалении позади — еще двое.

Это — конец! Петр встает, медленно надевает халат, башмаки, бескозырку. Не глядя на молчаливо застывших надзирателей, выходит в коридор.

— Обыскать! — командует старший.

Надзиратели быстро ощупывают его сверху донизу.

— Обыскать камеру!

Петр не смотрит на старшего, но ощущает на себе его взгляд.

Коридор действительно длинный. И в ту, и в другую сторону — шагов пятьдесят, не меньше. Сейчас они тронутся. Куда, в какую сторону? Если в канцелярию, то налево и вниз. Если во двор — то направо.

Петр знает, что ему делать. Он это решил давно. Вот — сейчас они тронутся — и он начнет… Ту самую песню, которую, как говорил ему Кацеблин, запел Александр Кузьмин, когда его вывели из камеры.

— Готово. Ничего нет! — откуда–то из глубины доносится голос надзирателя.

Вот сейчас! Они выйдут, станут у него но бокам, и он начнет! «Пусть нам погибнуть придется в тюрьмах и шахтах сырых!» — про себя повторяет Петр, чувствуя, как бешено колотится у него сердце.

Надзиратели выходят в коридор, но камеру почему–то не закрывают.

— Ну, как, языкастый! Поубавилось, гляжу, у тебя храбрости! — спрашивает старший, подмигивая подчиненным.

Петр не отвечает. Он думает о своем и плевать ему теперь на все издевки.

— В камеру! — вдруг резко командует старший. — Кому говорю! Чего стоишь! Марш обратно!

Подталкиваемый надзирателями Петр переступает порог камеры. Сзади с оглушающим треском захлопывается дверь, и сразу же гаснет свет.

Он долго стоит у порога, лишь начиная догадываться о смысле происшедшего.

В ту ночь он еще не знал, что согласно тюремным правилам осужденные к смерти должны подвергаться ежедневным обыскам и что старший надзиратель сам волен решать, когда ему удобнее произвести эту процедуру. Тюрьма имела возможность мстить даже обреченным.

И она делала это с такой изобретательностью, что смертники до последних своих минут не знали, когда их действительно выводят на казнь, а когда учиняют над ними очередное издевательство.

3

3 ноября в день суда приговор по делу Петра Анохина был отправлен на конфирмацию к Помощнику Главнокомандующего войсками гвардии и Петербургского военного округа генералу от инфантерии Газенкампфу.

Темно–синяя папка с вшитыми в нее восемьюдесятью семью листами судебного и следственного дела легла на стол дежурного по штабу и стала ждать своей очереди..

Лишь на десятый день адъютант доложил суть дела, и его высокопревосходительные руки раскрыли папку, полистали приговор.

К счастью, была суббота — день прощений и покаяний, молитв и милостей, канун завтрашних воскресных радостей. Генерал помедлил и мягким гусиным пером — он уважал старые добрые традиции — размашисто начертал на приговоре:

«Приговор суда утверждаю, но назначенную судом Петру Анохину смертную казнь заменяю ссылкою в каторжные работы на два года и восемь месяцев со всеми законными последствиями сего наказания,

13 ноября 1909 года.

Генерал от инфантерии Газенкампф».

В тот же день дежурный генерал штаба составил предписание в адрес Петербургского военно–окружного суда о сущности резолюции Газенкампфа и даже снабдил бумагу грифами «секретно» и «спешно».

Бумага еще два дня находилась в штабе и лишь в понедельник 16 ноября 1909 года была доставлена в суд.

В свою очередь председатель суда составил бумагу в адрес военного прокурора с предложением о приведении в исполнение приговора, утвержденного генералом Газенкампфом.

Сам Петр Анохин узнал о помиловании ровно через две недели после суда.

17 ноября тот же старший надзиратель, который устроил издевательский обыск в первую ночь и повторял его при каждом удобном случае, открыл камеру:

— Сто тридцать седьмой! Выходи!

«За оконной решеткой кончался серый петербургский день, и Петр был удивлен неурочным вызовом.

— А ну, пошевеливайся! Быстро, быстро!

Старший надзиратель сегодня был необычно суетлив. Петр нарочно медлил, пытаясь сообразить, чем все это вызвано. Он уже был почти уверен, что его ждут какие–то перемены, старался угадать их и радовался даже тому, что, может быть, его переведут куда–то и он расстанется с этой до кошмаров тяжелой одиночкой.

— Вещи брать? — спросил он.

— Какие еще вещи? Скорей!