Гусаров Д. Я. Избранные сочинения. (Цена человеку. Вызов. Вся полнота ответственности)

— Потом расскажу. Ну и погодка! Как только ты на посту стоять будешь?

— Сегодня мне повезло. На телеграфной станции дежурить. А другим — беда! Хорошо, хоть тулупы достали. Ну, мне торопиться надо, а то опоздаю.

— Счастливо тебе, Митя!

На крыльце дома Петр встретил мать. Ему показалось, что она поджидала его, лишь для вида выметая набившийся в сени снег.

— Проводил братца? — ласково спросила она. — Спасибо тебе, сынок!

— За что, мама? — удивился Петр.

— За радость спасибо. Что не забыл нас, приехал… А потом… Посмотрела я, как вы дружка за дружкой — взрослые да самостоятельные — из избы выходите, и, видит бог, слеза прошибла. Не было у меня в жизни другой такой радости.

— Ну что ты, мама! Тебе спасибо.

Петр взял из ее рук голик и, хотя работа была явно бессмысленной, так как пурга нисколько не утихала, старательно вымел крыльцо.

— Петенька, сынок… Я вот спросить тебя хочу!

— Да, мама.

— Правду ль ты мне тогда в письме написал? Помнишь, о семье–то своей?

— Помню.

— Давно ль вы поженились?

— Третий год идет.

— Вот то–то я и гляжу! — вздохнула мать. — Мальчик–то и впрямь не твой вроде. А Оленька — вся в нашу породу. Как развязала платок да глянула — сразу увидела.

— Мама, можно тебя попросить?

— Говори, сынок, говори.

— Об одном хочу просить тебя, мама. В нашу ли, не в нашу породу ребята — но нет в доме чужих детей. Наши они теперь, родные! Спасибо, что ты сразу завела разговор. Я весь вечер ждал. И Берта ждала — сидела на себя не похожая. Нам с тобой говорить об этом нелегко, а ей каково! Она ведь, мама, добрейшей души человек! И то, что она и ее покойный муж сделали для меня, никто не мог бы сделать!

— По любви ль вы поженились, Петенька! — И сама почувствовав неловкую прямоту своего вопроса, сразу поправилась: — Может, ты по доброте своей решился? Я не осуждаю, не думай, а просто знать хочу.

Петр усмехнулся:

— Боишься, что ловкая латышка хитростью завлекла твоего сына? Не волнуйся, мать. Все было как надо. Ты ее полюбишь, и все будет хорошо.

— Давай–то бог, сыночек! Об этом я только–то и забочусь. Другого ничего и не надо!

— Николай Тимофеевич Григорьев все там же на Большой Голиковской живет? — спросил вдруг Петр.

— Там. Никак ты к нему идти надумал? Поздно ведь, сынок, да и пуржисто.

— Схожу. А то завтра некогда будет. Скажи Берте, что часика через два вернусь. Пусть она отдыхает. Намаялась в дороге с ребятишками!

3

Поблуждав по узким полутемным коридорам бывшей губернской управы, Петр наткнулся на дверь с бумажкой: «Комиссариат труда».

В комнате три стола. Вокруг каждого — люди. Все они говорят, спорят, занимаются своим делом, не обращая внимания на соседей.

— Пиши, Маркелыч, дальше… Пункт шестой: «Все сделки и контракты, заключенные без ведома…»

— Я утверждаю, что инженер Крутов — явный саботажник и подлец!

— Без согласия! Какое еще тебе «ведомо».

— Подросток — наше будущее! Все мы были подростками!

— Хорошо, хорошо — «…без согласия заводского комитета считать недействительными».

— Крутова, Черткова и других гнать с завода!

— Квалифицированного от себя оттолкнем. Нельзя мастерового с подростком равнять!

— «Пункт седьмой. По первому требованию заводского комитета администрация обязана…»

С минуту Петр стоит у порога, сквозь плотную дымовую завесу разглядывая присутствующих. Григорьев здесь, он сидит за центральным столом у противоположной стены — сутулый, кряжистый, накрепко вросший в кресло с высокой резной спинкой. Над головой — светлый прямоугольник невыцветших обоев, где еще недавно висел портрет кого–то из царской фамилии.

Вокруг бушуют страсти. Двое пожилых, незнакомых Петру рабочих с разных сторон давят на комиссарское кресло, предупреждающе стучат по столу костяшками пальцев, потом отскакивают и начинают с такой же горячностью атаковать третьего, молодого, который стоит напротив Григорьева и растерянно отбивается. Как видно, у молодого был лишь один довод, и он без конца повторяет его:

— Все мы были подростками и знаем почем на заводе фунт лиха!

Григорьев молчит, словно чего–то выжидая. Раз–другой он пробует всмотреться в Петра, но не узнает его. Петр находит свободный стул, задвигает его в угол и присаживается, с интересом наблюдая.

Картина знакомая. В Петрограде доводилось и не таков видеть. Здесь хоть спорят, а там случалось — стена против стены на собрании поднималась. И тогда в семьдесят пятой комнате Смольного раздавался звонок: «Товарищи! Приезжайте!» Ехали, выступали, спорили, срывали голоса, держались на самом краю пропасти и все–таки побеждали. Спорит, бушует, неистовствует в поисках правды вся Россия. Лампы гаснут от крика. Сначала даже страшно: неразбериха, сумятица, черт знает что! А приглядишься, подумаешь — без этого нельзя. Люди жизнь себе выбирают, каждому своим умом до правды дойти хочется. Комиссары тоже не святые. Им такие споры на пользу. Слушай, вникай, оценивай…