Гусаров Д. Я. Избранные сочинения. (Цена человеку. Вызов. Вся полнота ответственности)

— Скажите, Константин Васильевич, могли бы вы нарисовать большой портрет этого человека?

Художник осторожно взял карточку, положил на мольберт, придвинул лампу и принялся внимательно вглядываться в изображение.

Молчание длилось минуту–другую–третью. Карточка на мольберте казалась удивительно маленькой, и Анохин с каждой секундой все больше опасался, как бы художник своим отказом не положил конец всей его затее. Он очень дорожил этой фотографией. Досталась она ему по счастливой случайности, когда он встретил в Петрограде одного из товарищей по Шлиссельбургской каторге. Не зная, что подарить Петру на память, тот не без сожаления вынул из бумажника эту фотографию и на обороте написал: «Анохину от друга–каторжанина…»

— Это, вероятно, Ленин? — тихо произнес Собакин.

— Да.

Художник прошел к письменному столу, разыскал лупу и снова вернулся к мольберту.

…Говорят, в Москве и Петрограде уже появились цветные литографии — портреты Ильича. Если бы не эта затянувшаяся свара с эсерами, давно уже следовало достать их для Петрозаводска…

— Какого цвета у него костюм?

— Вероятно, черный.

— А может, коричневый?

— Возможно.

Снова долгое молчание и очередной вопрос:

— Борода ведь, кажется, у него рыжая?

— Да. Не совсем. Если чуть–чуть с рыжинкой. А скорее всего темно–русая.

Художник поднял взгляд на Анохина и впервые улыбнулся:

— По–моему, вы явно хотите приукрасить своего вождя.

«Скорее бы он говорил что–нибудь определенное», — уже с досадой подумал Анохин.

Наконец Собакин откинулся в кресле, потер ладонью уставшие глаза и произнес:

— Попробовать можно… Вам, конечно, это нужно очень срочно?

— Да, конечно.

— Значит, сухая кисть. Тон сепии.

— Только нам нужен очень большой размер.

— Какой?

— Аршина полтора, лучше — два, а то и три.

— Размер значения не имеет. Так и быть, попробую. Работа не из легких.

— Мы хорошо заплатим. Дадим хороший паек.

— Я не об этом, — поморщился Собакин. — Просто я не уверен, что удастся сделать что–либо стоящее, что–то внести в портрет свое, оригинальное. Ведь фотография — она фотография и есть.

— Нет уж, Константин Васильевич. Прошу вас об одном — ничего не вносить. Сделайте точно таким, как на фотографии.

Художник удивленно посмотрел на Анохина, но ничего не сказал.

Едва за Анохиным захлопнулась калитка, Собакин бросился к жене.

— Варя! Ты слышишь! Он заказал мне портрет, большой портрет Ленина.

Он расхаживал по кабинету, время от времени подходил к мольберту, внимательно рассматривал фотографию, бормоча что–то вполголоса, пока жена не остановила его:

— Подожди–ка! Ты не договорился о холсте. Ведь у тебя не осталось ни аршина.

— Да, черт возьми! Ведь верно!

— Беги скорей, догоняй.

— Ну, нет, дорогая. До этого я не унижусь. Жалкий кусок холста никогда не был предметом заботы заказчика. Во все времена и эпохи даже у самых нищих, даже у уличных художников.

— Значит, снова скатерть или простыня? — с грустной улыбкой спросила Варвара Васильевна. Конечно, ей жалко было очередную льняную скатерть, на которую можно было при случае выменять несколько кружек молока для детей. Но дороже всего для нее сейчас — неожиданно пробудившееся у мужа хорошее настроение, хоть чем–то напоминавшее дни его прежнего творческого горения.

3

После столь удачного посещения Собакина Анохин вернулся в губисполком, чтоб в тишине и покое посидеть, собраться с мыслями, а заодно и разделаться с ворохом бумаг, старательно подкладываемых ему секретарями каждый вечер.

Так он поступал вчера, позавчера… В общем, все три дня, как избран председателем. После заседания исполкома заглянет домой, объявится, что жив–здоров, посмотрит на спящих детишек и снова сюда, где и поработать можно и подремать на кожаном диване с высокой резной спинкой.

Спал он мало и плохо, — отвык за тяжелые каторжные годы. Там бессонница доводила людей чуть ли не до могилы. Звякнет сосед кандалами — отлетел сон. Лежишь с открытыми глазами — и думать не думается, и смутная тревога заснуть не дает. Там не засыпали, а постепенно погружались в тягучее полузабытье, в котором не было границ между сном и реальностью.

Часы в стоячем футляре медленно и тяжело пробили три раза. И словно по их сигналу приоткрылась дверь.

Дежурный не вошел, а прокричал откуда–то из темноты: — Товарищ Анохин! Вас тут какой–то гражданин добивается. Важное дело, говорит.

— Пропусти!

К этому, тоже, видно, надо привыкать. Ночи не прошло, чтоб кто–то не явился… Но меньше всего рассчитывал Днохин увидеть снова Собакина.

— Константин Васильевич, что такое?

— Фу, наконец–то, — перевел дыхание тот. — Слава богу! Я уж и надежду потерял найти вас. Прибегаю домой — нет, говорят, дома. Сами, говорят, беспокоимся… А тут еще этот стражник — талдычит свое, нет никого, и все.

— Что случилось, Константин Васильевич?

— Ведь я у вас главного не спросил! Вот память какая стала! Работать–то я начал. Подрамник нашел, холст натянул, разметку сделал, а главного у вас не спросил. Скажите, Петр Федорович, вам доводилось встречаться с Лениным? Разговаривать с ним?

— Нет, не доводилось.

— Может быть, вы хотя бы видели его?