Гусман де Альфараче. Часть первая

Как бы я хотел удержать в памяти все благие наставления доброго каноника, чтобы повторить их здесь, — то были слова, идущие прямо с неба, чистейшее Священное писание. Я тогда искренне решил следовать его поучению. Ежели рассудить, говорил он сущую правду. Есть ли лучшая месть, чем когда мог отомстить, но не отомстил? И что хуже мести — этой страсти к насилию? Что больше позорит нас пред богом и людьми, нежели месть, дозволенная лишь диким животным? Она свидетельство трусости и малодушия; лишь в прощении славная для нас победа. Мститель становится ответчиком, тогда как, простив, мог бы стать истцом. Разве мыслима большая дерзость, чем та, когда творение хочет завладеть правами творца своего, составить себе капитал из чужого достояния и, присвоив его, скрыться? Если ты сам себе не принадлежишь и ничего в тебе нет твоего, как может обидчик лишить тебя чего-то? Пытаясь отомстить, ты вступаешь в соперничество с твоим владыкой, сиречь с богом; предоставь же мщение ему, и господь рано или поздно воздаст злодею; впрочем, разумно направленное к цели не может прийти слишком поздно. Вырвать месть из рук господа — замысел греховный, нечестивый и бесстыдный. А если бы даже отомстить за оскорбление надлежало тебе, скажи, что на свете благороднее, чем творить благо? А есть ли большее благо, чем никому не причинять зла? Есть. Творить благо тому, кто тебе чинит зло и преследует тебя, — так нам завещано, так и должны мы поступать. Ибо воздавать злом за зло — дело сатаны, а добром за добро — естественный долг человека. Даже зверям он доступен, и когда их не преследуют, они не нападают первые. Но желать и делать добро тому, кто причиняет тебе зло, это деяние более чем естественное, это божественная лестница, возносящая нас к славе вечной, это ключ, отверзающий небеса, это блаженство для души и покой для тела.

Ибо, начав мстить, мы лишаем себя покоя; наша месть вызывает ответную, а там и нашу смерть неминуемую. Так не безумец ли тот, кто, желая избавиться от тесного кафтана, вонзает кинжал себе в бок? Разве месть не что-либо иное, как желание причинить зло ради самого зла, готовность ослепнуть на оба глаза, лишь бы выколоть один? Мы плюем вверх, и плевок попадает нам же в лицо. Это глубоко постиг Сенека, которого однажды лягнул один из его врагов. Дело было на площади, и все вокруг стали уговаривать Сенеку призвать наглеца к ответу, на что он, смеясь, возразил: «Только дурак стал бы тащить в суд осла»[75]. Этим он как бы сказал: мой недруг, лягнув меня, выместил свой гнев, как животное, я же такую месть презираю, ибо я человек.

Что может быть низменней, чем причинить зло, и что возвышенней, чем пренебречь местью? Некто оскорбил герцога Орлеанского, и когда герцог стал королем Франции, кто-то убеждал его отомстить за оскорбление, а это ему было нетрудно сделать. Но король, обратившись к советчику, сказал: «Не подобает королю Франции мстить за обиды герцога Орлеанского»[76]. Если победу над собой полагают величайшей доблестью, то почему же нам не стремиться к сей славе, побеждая наши страсти, гнев и ненависть? За это мы не только обретем райское блаженство, но и в сем мире избегнем многих бедствий, которые лишают нас жизни, умаляют суетную нашу честь и поглощают имущество.

Ах, боже милостивый, как пригодились бы мне слова этого доброго человека, будь я сам добр! Но по молодости лет я пропустил их мимо ушей, утратил сокровище, раструсил зерно по дороге.

Поучительной беседой и наставлениями каноник занимал нас до самой Кантильяны[77], куда мы приехали еще засветло, когда солнце только начинало садиться. Я мечтал об ужине, и погонщик тоже надеялся, что путешественники его угостят. Да не тут-то было. Каноники отделились от нас; они отправились подкрепиться к знакомому, а мы с погонщиком — на постоялый двор.

ГЛАВА V о том, что произошло у Гусмана де Альфараче с хозяином постоялого двора в Кантильяне

Как только мы расстались со своими спутниками, я спросил погонщика, куда мы пойдем.

— У меня тут есть знакомый трактирщик, — ответил он, — и домишко у него хороший, и сам он большой хлебосол.

И он повел меня на постоялый двор, содержатель которого слыл в округе самым отпетым мошенником, хотя попить и поесть у него можно было вволю; словом, попал я из огня да в полымя, — наткнулся на Сциллу, спасаясь от Харибды.

Наш хозяин держал у себя доброго осла и кобылку галисийской породы. Если и люди, когда нет выбора, не ищут ни красоты, ни молодости, ни изящества, — сойдет любой чепец, хоть на плешивой голове, — не мудрено, что и у животных бывает то же самое. Осел и кобылка всегда ходили в паре, ели в хлеву из одной кормушки, паслись на одном лугу; хозяин не держал их на привязи, а отпускал порезвиться на воле, чтобы они помогали проходить курс наук ослам и лошадям других хозяев. От этого приятного времяпровождения кобылка в конце концов забрюхатела.