Гусман де Альфараче. Часть вторая

Я не единственный на свете, кто так думает; недавно один человек сказал мне, что хорошо бы для опыта обвешать этих красавиц со всех сторон книгами и поджечь, и пускай бы книги проявили свою волшебную силу и не загорелись. Слова это не мои, о чем я и спешу заявить, ибо сам странствую по свету без пути и обо мне тоже можно сказать многое.

Есть девицы, которые не могут равнодушно смотреть на молодых хлыщей, разряженных и расфранченных, как Адонисы. Еще бы! На франтиках этих все топорщится и лоснится, будто они сами, как валенсийский атлас, насквозь пропитаны клеем; со всех сторон пенятся кружева наподобие аранхуэсских фонтанов; словно женщины, они гордятся своей красотой, не замечая, что это противно законам божеским и человеческим. Пусть женщина будет женщиной, а мужчина — мужчиной. Букли, округлости, румяна, бархатистые щечки хороши для дам, им это прилично и к лицу. Мужчина же должен оставаться таким, каким создала его природа: с крепким телосложением, сильными руками, грубым голосом и жестким волосом.

А глупеньким девицам кажется, что их красавчик всегда порхает эдаким мотыльком, что он никогда не плюется, не харкает, не прибегает к закрепляющему и послабляющему, не знает, что такое вытягивающий пластырь, «unguentum apostolorum» и другие лекарства и снадобья, коими пользуются прочие смертные. Ради этих молодцов они готовы позабыть и себя и весь свет; если бы не стыд, им бы и удержу не было. А спроси которую-нибудь из них или всех вместе: «Да где у вас глаза? Что вы в нем нашли, чем он вас обольстил?» — они ничего не смогут ответить, кроме того, что, мол, «нравится до смерти».

А если станешь им втолковывать, как глупо и неприлично их поведение и сколько бед оно может причинить, ответ один: «Я виновата, я и расплачусь. Сама за все отвечу, и никого это не касается. Оставьте меня в покое, я знаю, что делаю». Нет, бедная дурочка, не ведаешь ты, что творишь и что болтает твой язык.

А уж коли дошло до мелких подношений — сластей, ленточек, колечек; когда пойдут в ход записочки, пересланные через горничную и отосланные в ответ любезному сеньору; когда он в первый раз позволит себе то тайком щипнуть барышню, то схватить за руку, а то и за ногу; когда уж до этого дойдет, то спасения ждать не от кого, кроме всемогущего господа бога. Болезнь ее неизлечима; она словно белены объелась.

Есть женщины, которые выходят замуж потому, что они от природы щеголихи; брак, по их мнению, создан для того, чтобы рядиться, смотреть на других, показывать себя, каждый день одеваться и причесываться на новый лад; они видели, что чья-нибудь жена ходит разодетая в пух и прах или каждый день появляется в разных нарядах, и потому воображают, что стоит им выйти замуж — и муж будет одевать их так же богато, а может быть, и еще богаче, и что им, по примеру этой вертушки, будет позволено разгуливать по всему городу и подметать подолом мостовые.

Из-за этого и начинаются семейные неурядицы; если не все выходит, как было ею задумано, если муж считает, что, одетая или раздетая, она принадлежит ему одному, если он говорит, что другие мужья, давая женам слишком много воли, поступают, быть может, очень дурно и достойны порицания, а он не желает, чтобы о нем судачили, — тогда жена, видя, что ей не позволяют франтить и модничать, гулять и веселиться подобно другим, или еще того почище, переворачивает все вверх дном и пускает в ход все свое коварство, чтобы отомстить и насолить несчастному супругу. А ведь если разобраться, он прав, ибо знает, чего от нее следует ждать, а потому не дает ей своевольничать и расправлять крылья, опасаясь, чтобы с ней не случилось того же, что с муравьихой: ведь известно, что муравьям крылышки на погибель. Потому-то он и не соглашается на ее желания и не дает ей потачки.

Но этого достаточно: она начинает рвать на себе волосы и раздирать лицо ногтями; кричит, что она самая несчастная женщина, на свете, что лучше бы мать задушила ее в колыбели или утопила в колодце, чем отдавать во власть злодею; что ни одна женщина еще не была так несчастлива в замужестве; что сеньора такая-то настоящая потаскуха, а муж ее бережет, как бриллиант чистейшей воды, а чем же она хуже, небось за ней взяли приданого не меньше, чем за той, и она ни за что не пошла бы замуж, если бы знала, каково ей придется. Она позорит мужа, обзывая его на людях низким, гадким, дрянным человеком, говорит, что у ее отца слуги и те были куда благовоспитаннее, что такой муж недостоин надевать ей башмаки. «За что я так наказана! Неужели для того меня баловали и лелеяли в отчем доме, чтобы ты и днем и ночью помыкал, мною, как рабыней, чтобы я стала служанкой на побегушках у твоих детей и прислуги? Да было б ради кого! Бедная я! Да разве ты мне пара? Да знаешь ли ты, кто моя родня? Дон Некто, дон Имярек, епископ Такой-то, граф Н., герцог М.», — и она помянет всех своих родичей поименно, не позабыв ни косматых, ни плешивых, ни рослых, ни недоросших.