Гусман де Альфараче. Часть вторая

Я вперил взор в ее очи, и молнии наших взглядов, скрестившись в глубине, впились нам в души. Я понял, что нравлюсь, — она убедилась, что любима. Сердцем моим она завладела вполне и видела это по моим глазам. Но уста молчали; я не сказал ей ни слова, только просил оказать мне милость и позволить присоединиться к их трапезе. Каждая из девушек предложила мне часть своего завтрака, и все в один голос упрашивали принять угощение.

Поблагодарив за любезность, я разостлал свою мантию, уселся на ней и позавтракал на славу, ибо угощали меня наперебой. От избытка благодарности я не мог не пить в ответ на их тосты, и вместо закуски получился изрядный ужин. Когда с едой было покончено, одна из служанок вытащила из-под накидки гитару. Грация, со всей свойственной ей грацией, подала мне ее из рук в руки и попросила сыграть, потому что подружкам ее хотелось потанцевать. Все они танцевали изящно и красиво, но лучше всех моя избранница; и я предался любви всей душой.

Утомившись, они присели отдохнуть, и тогда я отдал гитару той, из чьих рук ее получил, и стал просить, чтобы она что-нибудь спела. Красавица согласилась без всякого жеманства; она настроила гитару и запела так, что время словно остановилось; я не заметил, как прошли часы и стало темнеть.

Пора было возвращаться домой. Я проводил своих новых приятельниц до самого дома, не выпуская из руки ручку моей красотки. Сначала я робел и не знал, с чего начать; она заметила мое смущение и, не то нарочно, не то нечаянно, вдруг споткнулась и чуть не потеряла с ноги чапин;[157] я протянул руки, чтобы подхватить ее, и она почти упала в мои объятия; лица наши соприкоснулись. Когда она выпрямилась, я взял вину на себя и сказал, что, верно, сглазил ее, так как слишком упорно на нее смотрел.

Она ответила так ловко, что я не мог не поддержать разговора и отважился слегка пожать ей руку. Она рассмеялась и сказала, что давить бесполезно, все равно ничего из ее руки не выдавишь. Я осмелел и стал бойчее на язык; мы немного отстали от других, так как она не могла идти быстрей, и стали говорить о нашей любви, — вернее, я о своей, а она в ответ смеялась, будто принимая все за шутку.

Матушка ее была женщина сообразительная; она охотилась за зятьями, а дочки ее за женихами. Я был хороший жених. Они дали мне получше заглотнуть крючок, позволили проводить до самого дома, а там пригласили и зайти. В жилище у них все было опрятно и привлекательно. Мне пододвинули стул, усадили, поставили на стол банку с вареньем, подав к нему воду в кувшине. Холодная вода — вот в чем более всего нуждалось мое сердце, отравленное любовным ядом. Но, увы, и это средство не помогло.

Пора было уходить. Я распрощался с хозяйками, умоляя не отказать мне в милости и разрешить время от времени их навещать. Они отвечали, что будут ждать меня, если я соблаговолю считать их дом своим, но в искренность моего обещания поверят только тогда, когда за словами последует дело.

Я откланялся и ушел. Но нет! Уйти я не мог: сердце мое осталось с ними, а со мной — образ моего сокровища. Можете себе представить, как провел я эту ночь! Как медленно тянулись для меня часы, как мало я спал, какая сумятица царила в моих мыслях, какая битва разыгралась в душе, какие меня осаждали тревоги, словом, какая буря разбушевалась накануне того дня, когда я, казалось, достиг уже тихой пристани! Как случилось, что среди тишины и безветрия вдруг поднялся столь сильный ураган? Как мог я не почуять его приближения? Что теперь спасет меня от верной гибели? Я видел, что погибаю, и не питал никакой надежды на избавление. А утром, отправившись на лекцию, я был как потерянный и не понимал ни слова из того, что в ней говорилось.

Вернувшись домой, я сел за стол, но есть не мог: куски застревали у меня в глотке, я ничего вокруг себя не замечал и был в таком смятении, что товарищи мои всполошились, а хозяин пансиона забеспокоился; он считал, что я захворал какой-то тяжелой болезнью, и был недалек от истины: эта болезнь и привела меня на край могилы.

Он спросил, что со мной делается. Я ничего не мог ответить и только сказал, что вещее сердце чует беду и с самого вчерашнего вечера так ноет и болит, что я едва жив.

Хозяин начал меня уговаривать, что стыдно быть суеверным Мендосой[158], надо поскорей выбросить из головы вздорные предчувствия и забыть о предрассудках, ибо все это не что иное, как избыток дурных соков, которые скоро выйдут из моего тела. Я-то хорошо знал, что от моей болезни не помогут никакие травы, но утаил свою мысль и сказал:

— Конечно, сеньор, так оно и будет, я последую вашему совету, но сейчас мне очень худо.

Я встал из-за стола не пообедавши и поднялся к себе. Тоска душила меня, я бросился на кровать, лег лицом в подушку, чтобы заглушить вздохи, и залился слезами, от которых она промокла насквозь. Мне стало немного легче; спеша увидеть единственного врача, способного унять мои страдания, я махнул рукой на лекцию, накинул плащ и отправился к моей любезной.