Гусман де Альфараче. Часть вторая

Так матушка учила уму-разуму мою жену, руководила всеми ее поступками, управляла ею умно и ловко, ибо познала законы жизни еще в утробе своей матери. Она всюду сопровождала невестку, ни разу не отпустила ее одну ни на молебствие, ни на празднество или гулянье. Нередко они возвращались домой в сопровождении двуногих мопсиков и пуделей из числа тех, кого матушка считала подходящими: прожив в городе столько лет, она насквозь видела местных шалопаев и знала всю их подноготную.

Франтов же и хлыщей она не пускала в дом ни под каким видом. Ведь они воображают, что ради их буклей, крахмальных воротников, румяных щек и прочих прелестей все обязаны угождать им и оказывать почет. Но особенно ревностно оберегала она мою жену от разбойников с площади святого Франциска;[166] этих она боялась пуще огня. Все они поголовно, начиная от секретаря суда и кончая смотрителем судейского архива, считают, что им все дозволено и полагается по закону. Тем не менее ускользнуть от них не удалось; добром или силой, посулами или угрозами, путем или не путем (последнее, разумеется, в виде исключения), а уж своего они добьются и будут над вами тиранствовать не хуже Тотилы или Дионисия[167], словно и у самого господа бога нет на них управы.

Между тем флотилия с продовольствием запаздывала, в городе начался голод, и мы положили зубы на полку, распродавая, проедая и отдавая в залог свое добро. Пришлось нам очень худо, и не только от голода; соседи не давали нам прохода и на каждом шагу срамили то меня, то мою жену. Всякий проходимец считал себя вправе попрекать нас то сеньором Иксом, то доном Имяреком; жена моя постоянно дрожала от страха и к тому же тяготилась надзором свекрови: со мной она привыкла к полной свободе, а теперь очутилась под строгим присмотром и не могла шагу ступить по своей воле. Стоило одной сказать слово, как другая выкрикивала десять. Из пустяка получался целый скандал. Не желая становиться ни на чью сторону, я хватался за плащ и выбегал на улицу, едва замечал, что дельфины всплывают на поверхность. Лучше было уйти из дому, чем смотреть, как они вцепятся друг другу в чепцы.

Жена моя была поражена в самое сердце тем, что я за нее не заступаюсь: помогай бог нашим, а кто прав, кто виноват — неважно! Она считала, что я обязан выступить против матушки, я же не мог на это пойти. И вот жена меня возненавидела; я стал ей так противен, что при первом же удобном случае она променяла меня на капитана неаполитанской галеры, стоявшей в нашем порту, прихватила все деньги, золото и серебро и отчалила к италийским берегам. С тех пор я ничего о ней не знаю.

Слыхал я от кого-то, что только дурак станет искать сбежавшую жену: врагу — скатертью дорога. И это верно: лучше странствовать одному, чем с худым спутником. Правда, сам я потворствовал ее разврату и тем кормился, но уж и мне надоело терпеть, что всякий встречный и поперечный плюет мне в глаза. Вот что значит дурная привычка! Я с малолетства подличал и проглатывал оскорбления, таким был в детстве и юности, а потому и в зрелости с этим мирился.

Жена меня покинула. Спасибо и на том. Больше не надо допускать в своем доме разврат и творить каждодневный грех. Я ее не выгонял: она сама ушла, а ехать вдогонку я не мог — в Италии для меня было слишком опасно.

Зажили мы с матушкой вдвоем. Продали все, что у нас оставалось, однако дней впереди было куда больше, чем ценностей, и вскоре наш запас совсем истощился.

Так и получилось, что Иванов день совпал у меня с днем тела господня[168]. Продавать было нечего, покупать не на что. Я весь обносился, нового платья не имел и купить не мог; пришлось обратиться к старинному моему мастерству.

По ночам я стал выходить на перекрестки и возвращался домой с двумя или тремя плащами на плечах, добытыми без лишнего шума и по возможности без риска. Под утро они с нашей помощью превращались в полукамзолы, и мы отдавали их продать на базаре или сбывали с рук каким-нибудь другим способом.

Ремесло сие было матушке не по душе; она никогда подобными делами не занималась и боялась опозорить себя на старости лет. Уж лучше было вернуться к девушке, с которой она жила прежде; та приняла ее с великой радостью, словно с нею вновь обрела покой и безопасность.

Я же нашел себе сотоварищей и в ожидании лучших времен зажил с ними своей прежней жизнью. Они учились у меня высшим тайнам воровского дела, а иногда я и сам выходил с ними на промысел. Мы обошли все окрестные деревни и селения, всегда находя на заднем дворе чем поживиться; особенно охотно брали мы свежевыстиранное белье, каковое уносили вместе с корзиной. В предместьях и в Триане[169] у нас были испытанные дома, где можно было переночевать, когда не следовало появляться в городе; дождавшись полуночи (к этому часу городская стража заканчивала обход), мы развешивали добычу для просушки на воротах или на каменной ограде.