Гусман де Альфараче. Часть вторая

Земля дарит нам драгоценные каменья, золото, серебро и другие металлы, коих мы алчем и ищем неустанно. Она дает растения, питающие наш скот и других животных, и лечебные травы, которые оберегают наше здоровье, облегчают болезни и предохраняют от недугов. Земля родит плоды и дает нам ткани, которыми мы греем и украшаем себя. Для нас взрезает она свои жилы, и из сосцов ее струятся сладостные и таинственные воды, поящие нас; ручьи и реки не только оплодотворяют наши поля, но и облегчают передвижение, ибо по ним сообщаемся мы с чужими и далекими странами. Она на все согласна, все терпит — и добро и зло, на все отвечает смиренным молчанием; она подобна овечке, не знающей иного слова, кроме «тебе-е»; гонят ли ее на пастбище или на водопой, запирают ли в овчарне, уносят ли детеныша, отнимают ли молоко, шерсть, жизнь — на все и всегда говорит одно слово: «тебе-е». Все блага, какими владеем мы в мире, даны нам землей. А напоследок, когда окончатся наши дни и мы начнем смердеть, когда ни жена, ни отец, ни сын, ни брат, ни друг уже не могут терпеть нас подле себя, и отталкивают, и бегут от нас с омерзением — опять земля берет нас под защиту и принимает в свое чрево, где нам уготован на все времена надежный приют, пока не настанет для нас срок новой и вечной жизни. Самая же великая ее милость, достойная вечной хвалы и славы, — та, что, делая столько добра, служа нам столь преданно, бескорыстно, верно и неустанно, она никогда о том не напомнит, никогда не попрекнет, не станет колоть глаза, как это водится среди людей.

Сколько ни перевидал я их на своем веку, все хлопотали лишь о своей выгоде, жаждали удовольствий для одних себя, искали, как бы надуть другого, не ведая ни истинной дружбы, ни милосердия, ни правды, ни стыда. Я от природы был доверчив, их же язык лжив, и каждый наполнил горечью мое сердце.

Но по нынешним каверзным временам надо удивляться не тому, что тебя обманули, а тому, что не обманули. Как все скоры на обещания и как не торопятся исполнить обещанное! Как щедры на слова и как скупы на дело! Перевелись на земле Пилады, Оресты и Асмунды[64]; нет больше верных друзей, и самая память о них заглохла. Я говорю в первую очередь о Помпейо: дружба остальных ничего, кроме слов, мне не стоила, ему же я помог не только словом, но и делом.

Во времена благоденствия я был окружен толпою приятелей. Всем я был желанен, все меня баловали и угождали чем только могли. Но не стало денег — не стало и друзей: в один и тот же день пришел конец их дружбе и моим деньгам. И как нет большей печали, чем в дни бедствий вспоминать о былом счастье[65], так нет ничего горестней, как видеть измену друга, особенно если ты всегда стремился сохранить его дружбу.

Меня обокрали, и я погиб безвозвратно. Считанные дни провел я в доме моего друга, а уже почувствовал, что дни эти кажутся ему долгими, что быстро охладевает его привязанность ко мне и сам он, словно угорь, потихоньку выскальзывает из моих рук. Дружбу свою он предлагал на кордовский манер: «Ведь вы уже отобедали, так что вряд ли захотите кушать». Все посулы его были уклончивы и ненадежны. Если он обходился со мной ласково, то не из добрых чувств, а из опасения, как бы я не стребовал по суду мое имущество.

Я читал его мысли; мои же намерения были всегда благородны; он, правда, заговаривал иногда о пропаже моих вещей, обещая возместить утрату, но все это было одно притворство. Я ни о чем и слышать не хотел, даже обижался на подобные речи, с неложной досадой отвергая ложные посулы и веря, что он говорит от чистого сердца; держал я себя так, словно мои дела — это пустяк, не стоящий внимания, и всячески старался выказать твердость духа. Больше того: я не желал смущать его покой и, видя его сомнения и тревогу, решил поскорей с ним расстаться и уехать во Флоренцию.

Я сообщил о своем близком отъезде, объяснив такую поспешность желанием повидать город, о чудесах которого мне много рассказывали. Это отвечало тайным желаниям Помпейо; он ухватился за мои слова и принялся на все лады расхваливать достопримечательности Флоренции, так что у меня заплясали ноги и разгорелись глаза. Но делал он это вовсе не потому, что восхищался Флоренцией и хотел доставить мне удовольствие, но лишь для того, чтобы я поскорее от него убрался, ибо трудно терпеть нежеланного гостя.

Когда он узнал о моем решении, попутный ветер его любезности усилился, дабы я отчалил быстро и без помех, избавив его от тревог и опасений. Он говорил, что сожалеет о моем отъезде, но сам нисколько не старался меня удержать. Он осведомился, когда я думаю выехать, но даже из вежливости не спросил, не нужно ли дать мне что-нибудь на дорогу. Видеть, что у тебя под носом, нетрудно. Болтать языком — и того легче. Вот умно поступать — это не каждому дано. Одно дело смотреть, другое — понимать; одно — сказать, другое — сделать. Помпейо более во мне не нуждался, а я, глупец, имел неосторожность открыть ему, что не намерен возвращаться в Рим; он сразу сообразил: на что же мне теперь этот болван?