Гусман де Альфараче. Часть вторая

Затем мы посетили церковь Аннунциаты, названную так по росписи на одной из ее стен (которую скорей назовешь небом, а не стеной), изображающей благовестие пресвятой деве[77]. Творец ее был, по преданию, не только художником, в совершенстве постигшим свое искусство, но и человеком чистой и святой жизни. Когда картина была уже почти окончена и оставалось только написать лик пресвятой богоматери, художник, трепетавший при мысли, что не сумеет сделать его живым и изобразить как должно свежесть лица, оттенок кожи, кроткие черты, выражение глаз, был в такой тревоге, что прервал работу; он впал в забытье или помрачение ума, а когда очнулся и хотел было взяться за кисти, чтобы с именем божьим на устах продолжить работу, то вдруг увидел, что она довершена без него. Роспись эта не нуждается в похвалах, ибо если сам господь бог или его ангелы приложили к ней руку, то и без слов ясно, что это творение истинно небесное. Что же касается остальной части картины, написанной самим художником, надо ли говорить о заслугах мастера, коли он удостоился помощи таковых подмастерьев.

В сей церкви ежедневно сотворяется столько чудесных исцелений, такие несметные толпы народа приходят поклониться Мадонне, такая щедрая милостыня раздается беднякам, что я удивляюсь, как они все до сих пор не разбогатели. Мне пришла на память история о нищем флорентинце, который завещал великому герцогу старое седло:[78] на мой взгляд, в нем могли оказаться и не такие сокровища, ибо в этом городе совсем нетрудно насобирать гораздо больше, чем сумел почтенный старец. Правду говорит пословица, что «кошкины детки и во сне мышей ловят», и я тут не раз вспоминал свои молодые годы. Если бы я со своим тогдашним запасом плутней, с моей знаменитой коростой, проказой и язвами явился не в Рим, а сюда, то мог бы оставить своему первенцу отличный майорат.

Было просто удивительно, как мало среди местных нищих людей толковых и смышленых, как они все убоги на выдумку и тупы по сравнению с теми, которых я знавал в свое время. Я видел их насквозь и с трудом удерживался от смеха. Уморительно было наблюдать за ними. Меня все время так и подмывало вмешаться и немножко их подучить и отшлифовать. Посудите сами: где это видано и слыхано, чтобы порядочный нищий, знаток своего дела или хотя бы толковый ученик, держал на виду у всех, в тулье шляпы, больше чем шесть или в самом крайнем случае семь мараведи? Или чтобы он имел сбережения, о чем доподлинно знали бы все местные жители; я часто видел также, что они, напившись и наевшись, оставляют после себя объедки для голодных. Какому, наконец, путному нищему (даже новичку, делающему свои первые шаги) взбредет на ум — если только он с него не спятил — стоять на видном месте с караваем хлеба под мышкой или с зубочисткой за ухом?

Я восклицал про себя: «О скудоумный попрошайка, не знающий основ своего ремесла! Значит, ты ешь так много, что часть еды застревает у тебя между зубов?» Никто из них ни бельмеса не смыслил в нищенстве, ничего-то они не умели сделать по-людски, к месту и вовремя; только и знали что канючить и даже не подозревали, что бывает кое-что похитрей.

Среди них я заметил одного попрошайку, которого знавал в стародавние времена еще мальчишкой; теперь он был уже вполне взрослым малым. Он один чего-нибудь стоил по сравнению с остальными, и я, ей-ей, не отказался бы запустить руку в его святая святых: у него, без всякого сомнения, водились денежки. Надо думать, он и от родителей получил немалый куш, ибо они тоже были в свое время мастера не из последних. Был он тощ и горбат и вид имел совершенно такой, как подобает порядочному нищему. Однако все требует выучки, во Флоренции же власти не разрешили им учредить свою академию, и потому, не имея настоящей школы, все они годились только на свалку.

Я тотчас его узнал, он меня — нет. Вот кто мог бы сказать мне: «Фу-ты ну-ты, да тебя и не узнать!» Очень бы хотелось с ним поговорить, но я не решился и только сказал Сайяведре:

— Посмотри вон на того нищего. Если бы он со мной поделился, я считал бы себя богачом.

— Почему же он ходит с протянутой рукой? — удивился Сайяведра, а я отвечал:

— Довольно человеку один раз открыть рот, чтобы выпросить себе подаяние, закрыть глаза на стыд и совесть, сложить руки при виде ждущей их работы и позволить остановиться своим ногам — и считай, что болезнь его неизлечима.