Гусман де Альфараче. Часть вторая

— Почтенный сеньор, я дворянин, нахожусь в этом городе совсем недавно, а приехал сюда, чтобы сделать кое-какие закупки к свадьбе и приобрести подарки для моей невесты, ибо я задумал жениться. Со мной более трех тысяч эскудо, которые я держу на постоялом дворе, где остановился. Знакомых у меня в этом городе нет, и я не знаю, кто тут честный человек, а кто мошенник. Деньги же вещь опасная, с ними недолго и до беды, особливо когда их негде припрятать. А живу я в трактире, где постоянно толчется народ. Хотя мне дали ключ от комнаты, но у трактирщика может оказаться второй такой же, и я в большой тревоге.

Между тем мне столько говорили о вашей добропорядочности, что я пришел к вам с нижайшей просьбой: не откажите в любезности и спрячьте у себя на несколько дней мои деньги, пока я не сделаю всех покупок. И если чем-нибудь смогу отслужить вашей милости, то вот вам моя рука и слово дворянина, что я умею быть благодарным.

Купец решил, что золото мое уже у него в кармане; я уверен, что его помыслы мало чем отличались от моих: я нацелился на его денежки, он — на мои. А сказал он, что его дом и сам он к моим услугам и что я могу прислать деньги со своим пажом, когда сочту удобным. Здесь они будут в полной сохранности, и я получу их обратно, как только пожелаю.

На этом мы и распростились: он — в полной готовности принять деньги, а я — с обещанием, что они тотчас будут к нему доставлены. Но больше я там не появлялся, пока не наступил решительный момент. Когда мы с Сайяведрой вернулись к себе, он, словно дурачок, все время допытывался, где мы возьмем столько денег, чтобы снести на хранение к купцу, и я наконец сказал ему с улыбкой:

— А разве ты их еще туда не отнес?

Он расхохотался, услышав такие слова, но я его остановил:

— Что тут смешного? Деньги у него, и весьма надежно припрятаны. Скажи твоему приятелю Орлану, что через неделю он должен доставить сюда черновую книгу записей, куда хозяин вносит заметки для памяти.

Как-то вечером, когда не истекла еще эта неделя ожидания, Сайяведра помог мне раздеться и лечь в постель, но мне не спалось от забот, и я заговорил так:

— Следует тебе знать, Сайяведра, что когда осел тяжко занемог и почувствовал приближение конца, он собрал вокруг себя всех родственников и сыновей, коих у него было бесчисленное множество; каждый надеялся поправить свои дела за счет наследства, и законные дети бросались с кулаками на незаконных. Но почтенный отец, стремясь водворить между ними мир, рассудил за благо составить духовную и распределил свое наследство следующим образом: «Язык мой после смерти завещаю тем из моих сыновей, которые уродились льстецами и сплетниками; гневливым и сварливым отказываю хвост; сладострастникам — глаза; мозги — алхимикам и судейским, любителям крючкотворства и всяких подковырок; сердце мое пусть отдадут скрягам; уши — буянам и скандалистам; морду — эпикурейцам, обжорам и пьяницам; кости — лентяям; хребет — чванным гордецам; загривок — упрямцам; задние ноги — адвокатам; передние — судьям; голову — писарям. Мясо раздайте беднякам, а шкуру пусть поделят между собой мои внебрачные дети».

Будет весьма неприятно, если твой дружок, кивая на купца, на деле ограбит нас с тобой и снимет последнюю рубашку, так что нам придется прикрывать наготу шкурой славного завещателя. Правда и то, что надо быть семи пядей во лбу, чтобы надуть таких, как мы. Я это говорю к тому, что для успеха дела придется доверить Орлану десять штук наших кровных десятикратных дублонов, итого целую сотню. Такая сумма на улице не валяется. Как бы, заполучив денежки, он не сбежал, потеряв интерес к нашему содружеству.

Но Сайяведра на это ответил:

— Если бы мы отдали ему не сто, а даже пятьсот или пятьсот тысяч дублонов, они и через тысячу лет были бы в целости, до последнего карлина[103], ибо в нашем братстве есть неписаный закон: соблюдать среди своих полную честность. Я готов поручиться за Орлана и беру всю ответственность на себя.

ГЛАВА VI Гусман де Альфараче успешно совершает ограбление, отдает Орлану его долю и отбывает в Геную со своим слугою Сайяведрой

Надежда, по самой сути своей означающая отсутствие желаемого, тревожит и мучит душу боязнью, что цель наших стремлений так и не будет достигнута. Вместе с тем в надежде — все утешение страждущих; это единственная гавань, в которой они находят себе убежище; словно дерево, она отбрасывает тень уверенности, пусть слабую, под которой страдальцы находят защиту от мук ожидания. И если с крепнущей и растущей надеждой вольнее вздыхает грудь, то нет ничего горше, чем полная ее утрата; и лишь ненамного легче терпеть все новые и новые отсрочки исполнения наших надежд.