Гувернантка

Черкесы явились на луг под березами около одиннадцати, но не потому, что вняли призыву пана Яроша, а потому лишь, что огонь очень уж близко подобрался к складам Кнакельсона, на которых хранилась грузинская мануфактура. Люди, рывшиеся в перевернутых кибитках, где, кроме какой-то медной посуды, брать уже было нечего, при виде конного отряда прыснули в заросли ивняка. Пан Ярош видел из окна, как всадники в бурках, даже не пришпоривая лошадей, не спеша приближаются со стороны полигона. Только когда прапорщик в меховой папахе поднял нагайку с серебряной рукояткой, отряд перешел на рысь. Сверкнули сабли: били плашмя по головам и спинам, но лениво, тяжелыми взмахами. Кого-то схватили и погнали гасить огонь, но что там было гасить? Только у самой стены склада, где занялась трава, понадобилось затоптать пламя. Потом под кривой березой нашли тело убитого цыгана. Обгоревший труп завернули в дерюгу и положили на уцелевшую повозку. За лошадьми, которые принюхивались к гари, беспокойно поводя головами, на коротких арканах вели нескольких человек. Иногда кто-нибудь из всадников дергал веревку, чтобы удостовериться, крепко ли держит петля. В тишине позвякивали удила.

Около полуночи под березами появился сам Иван Рудольфович Кнакельсон со своим секретарем. Подъехал в коляске с занавешенными окнами. Цыгане, которым удалось спрятаться на лугах за ивняком в хибарах барочников, промышлявших добычей и продажей песка, сторожко выходили из темноты. Лица их были черны от сажи. Кнакельсон спросил, сколько их, потом, оглядев всех, приказал открыть ворота второго склада, того, что со стороны Нововейской, где держали зерно из Одессы. Женщины, укутав детей в шали, легли на соломе у входа. Для мужчин нашлось место на деревянном помосте под крышей.

Сгорели целиком три повозки, остальные — продырявленные и обгоревшие — лежали на лугу вверх дном. На рассвете, рассказывал пан Ярош, к складу Кнакельсона подъехали казацкий офицер в белой бекеше, поручик из Цитадели, чиновник из Ратуши и — пан Ярош не скрывал удивления — советник Мелерс. Они обменялись парой слов с самым старым цыганом, потом повернули к караульне. Около семи табор съехал с луга на Нововейскую и направился в сторону Гуры Кальварии. На выжженной траве осталось немного обуглившегося мусора, сломанные колеса, растрескавшиеся бортики венецианской карусели. Все без труда убрали к полудню.

За завтраком мы долго молчали. Я передал отцу хлеб: «По-видимому, людей кто-то подстрекал». Отец покачал головой: «Думаешь, надо было подстрекать?» — «Ян слышал, что там, под березами, крутился кто-то из Ратуши». — «Из Ратуши? Наверно, с Воли или Повислья». Мы разговаривали в салоне, дверь была полуоткрыта. Анджей в соседней комнате переписывал в тетрадь что-то из Цицерона, нервно грызя ручку. Чему тут удивляться! Это ведь всего в нескольких кварталах от нас! Такой огонь! В двух шагах! Анджей крепко сжимал в пальцах перо: «Но кто же он был?» — «Кто?» — «Ну, тот, кого видели под березами». — «Ах, этот. Не знаю. Ян говорил, возможно, кто-то из Ратуши». Анджей опустил голову: «Боже, как страшно».

Под вечер отец позвал меня в кабинет. «Знаешь, погромы были не такие. В восемьдесят первом генерал-губернатор Альбединский запретил организовывать гражданскую гвардию, и были избиты две тысячи еврейских семейств! А полиция только наблюдала». — «Думаешь, этим дело не кончится?» — «Вряд ли». — «А та история в Святой Варваре?» — «Ну да, тут возможна некая связь. Хотя, полагаю, для этого не нужна никакая Святая Варвара. На фабриках условия тяжелые. Люди отчаялись. А из России, спасаясь от погромов, понаехало много евреев, и живется им неплохо, а это колет глаз. Надо ли больше?»

Мы молчали. За окном в красных лучах заходящего над православным кладбищем солнца сверкал зеленый купол. Отец взял трубку: «Но я не о том хотел. Я об Анджее». — «Знаю, — я кивнул, — он все это очень сильно переживает». Отец посмотрел на меня: «Ты к нему ближе, приглядывай за мальчиком повнимательнее. Он последнее время плохо спит, Янка мне говорила. Во сне кричит что-то про кровь».

Но что мы могли сделать? Когда часы пробивали одиннадцать, я подходил к дверям Анджея, но нет, ничего, ровное дыхание, спокойный сон, только в субботу, около полуночи, проходя по коридору, я услышал крик. Подбежал к кровати. Анджей дрожал. «Уже все хорошо, — я гладил его по голове. Глаза у него были красные, лоб горел. — Не думай об этом. Все уже прошло. Не бойся». Щурясь, он всматривался в меня, словно не узнавая, потом откинул со лба волосы: «Знаю. Иди уже. Я засну. Иди».