Гувернантка

— О, это обычная, банальная женская ревность. Дети, и Николя в том числе, общались больше со мной, чем с ней, и Николя доверял мне больше, чем родителям. И было еще одно обстоятельство… Видите ли… — она задумалась и опустила глаза, казалось, сейчас она скажет что-то очень неприятное ей, — полковник одно время… очень… проявлял ко мне… недопустимый, по мнению Софьи Платоновны, интерес. Это было когда я еще жила в их доме постоянно. Ну, знаете, он ничего такого не демонстрировал, старался скрыть — я ведь не принадлежу к их кругу, — но… женщины ведь чувствуют подобные вещи. Она пыталась, видимо, бороться, но сделать ничего не могла. И тогда она как бы смирилась. Все делали вид, что ничего не происходит. И только прошлой весной — да, прошел уже год — она добилась, чтобы я съехала на отдельную квартиру. Да и пыл полковника уже пошел на убыль. Знаете, как это бывает… пропала новизна, — она произнесла это устало и безразлично, — И вот теперь это ужасное обвинение. Я думаю, она сводит старые счёты.

— Однако полковник рассказал, что у Вас с Николаем была связь, и это даже подтвердили друзья покойного.

— Это неправда, это клевета! Ещё раз повторяю: такой связи никогда не было. То, что говорит полковник меня даже не удивляет — он теперь вернулся под каблук своей жены и должен всеми правдами и неправдами загладить свой… петушиный кульбит. Как это по-русски?… с больной головы на здоровую! А друзья-приятели? Знаете, в последние месяцы Николай пытался вольно вести себя в компании друзей. Я понимала, отчего это происходит — он ведь был ужасно застенчив и пытался скрыть свою робость развязностью. Такое часто бывает у юношей. Я знала, что это у него пройдет, и не слишком его отталкивала. Но связи между нами не было! — воскликнула она, словно бы сообразив, как можно истолковать ее слова, — Я знала о его романе с Царицей Тамарой. Он, знаете ли очень переживал разрыв отношений. Очень. Скажите, а дневник Вы нашли?

Шумилов кивнул.

— И что там было? вы его приобщите к делу? там было про разрыв? Я видела, как он взволнованно строчил что-то как раз в день получения этого письма. И лицо у него было… такое…

— Какое?

— Отчужденное и злое. Я его раньше таким не видела.

— Он вам что-нибудь рассказал тогда?

— Нет. Он стал очень скрытным в последние недели. И вообще он был очень одинок. Вся эта его компания… они люди иного сорта. Ему не с кем было даже поговорить в последнее время.

— А вы?

— Он и от меня стал отдаляться. Но Вы не ответили: дневник приобщён к делу?

— Да, приобщен. У Вас будет возможность прочесть его во время ознакомления с материалами дела. Закон гарантирует Вам это право, — заверил арестованную Шумилов, — А скажите, м-ль Жюжеван, если у Вас с Николаем, как Вы говорите, были такие теплые, доверительные отношения, то как объяснить факт, что он назвал вас… грязным словом? Об этом есть показания свидетелей.

— Да, я читала, — голос её стал тихим и грустным, — Я понимаю, почему он так сказал. Он узнал про нас с полковником. Это произошло летом, случайно. Всё семейство было на даче, только полковник изредка ночевал в городской квартире, когда на службе задерживался. В тот раз мы были там вдвоем, и неожиданно приехал Николя, застиг, так сказать, с поличным, — она замолчала. Слышно было, как из-за тяжелых дверей доносились тюремные звуки — крики надзирателей, лязг замков, цоканье подбитых каблуков, — Знаете, молодой человек, — она посмотрела на Шумилова со спокойной печалью, — как воспитывается наше юношество и как оно потом дальше идет: адюльтер со стороны мужчины почитается за удаль и только придает ему вес в глазах окружающих. Если же женщина позволяет себе какие-нибудь отношения вне брака, даже если при она не связана супружеской клятвой, то она уже порочная женщина. И не иначе! Вот так-то… И никого не интересует, как невозможно тяжело одиночество, как трудно женщине без мужского участия, — она вздохнула.

Повисла пауза. Шумилов заполнял протокол, а Жюжеван грустно смотрела в пол, думая о чем-то нездешнем.

— Короче, Николя все понял и, я видела, он страшно это переживал и злился на меня, — наконец, продолжила обвиняемая, — Но потом его обида утихла, хотя прежней доверительности между нами уже не стало.

— А как Вы объясните показания прислуги по поводу оторванного подола ночной рубахи Николая? И о Ваших признаниях в связи с воспитанником?

— Это грубая ложь! как вы себе это представляете: я буду обсуждать свой амур с прислугой? Их, конечно, Софья Платоновна подучила. Пусть они мне это в лицо скажут! Допросите их ещё раз, подробно. Они наверняка собьются! Про рубаху я ничего не знаю, но подозреваю, что это тоже скорее всего выдумка.