Гувернантка

Тюрьма — мрачное место. А тюрьма на Шпалерной — в особенности. Это был комплекс зданий, настоящий городок, растянувшийся от Литейного проспекта по Шпалерной улице на целый квартал. Массивный дом предварительного заключения, с потребными такому заведению многочисленными службами, здание судебных установлений с большими залами заседаний и разнообразными пристройками соединялись внутренними переходами и имели выходы на три стороны: на Шпалерную и Захарьевскую улицы, а также на Литейный проспект.

Сами стены этих мрачных учреждений, казалось, излучали несчастье и напоминали о тяжкой доле погребенных внутри людей. Голый кирпич, скрипящие железные решетки, лязгающие тяжелые засовы, хмурые неулыбчивые лица полицейских пересыльной части, их тусклые взгляды, профессионально ощупывающие всех без исключения — все это производило тяжелое впечатление даже на эмоционально стойких людей. Что же можно было сказать о состоянии безродной француженки, проводившей в этой мрачной обстановке дни и ночи! «К ней, наверное, никто не приходит, и передачки никто не носит», — подумал Шумилов.

Арестованную привели в камеру, закрепленную за Шидловским — небольшое продолговатое помещение с тусклым, забранным решеткой грязненьким оконцем под самым потолком. Назначение окна заключалось не в том, чтобы давать свет — оно предназначалось сугубо для проветривания. Стол, стул для допрашивающего и табурет — для допрашиваемого были накрепко привинченными к каменному полу. Вот и вся обстановка. Даже не спартанская, а именно тюремная.

Жюжеван вошла все в том же платье, какое на ней было в день ареста. Волосы гувернантки были тщательно причесаны, лицо ее заметно побледнело и осунулось, глаза, однако, смотрели на Шумилова твердо, решительно. Ох, не похожа она была на злодейку, которая, сломленная застенком, кинется с покаянием в ноги помощника окружного прокурора!

— Мадемуазель Жюжеван, я пригласил Вас сюда дабы еще раз вас допросить об обстоятельствах, касающихся дела Николая Прознанского, — начал Шумилов, — Спешу Вам сообщить, что мы проводим проверку по вашему заявлению и это побуждает внимательнее рассмотреть все нюансы случившегося. Я… хочу разобраться.

— Да, да, вот именно — разобраться! — обрадованно воскликнула француженка, — Меня специально запутали… опутали… но вы же посудите сами, сколько во всем этом нестыковок!

— Давайте по порядку, — предложил Шумилов, заполняя допросную анкету, хорошо запомнившуюся ему по первому допросу, — Вы сами признали, что последний раз давали Николаю лекарство из того самого пузырька, в котором впоследствии обнаружился морфий.

— Вот именно, я повторяю, что САМА это признала. Я не подозревала, что там находится что-то другое, не лекарство. Ну как Вы считаете, если бы я на самом деле была отравительницей, неужели бы я стала действовать так… так неосмотрительно? Гораздо проще было бы дать яд при первом приеме микстуры, поскольку тогда случившееся можно было бы списать на ошибку аптекаря, — резонно заметила она.

— Но ведь вы же не могли не обратить внимание, что жидкость в пузырьке совсем другая, чем была раньше, у нее не было специфического травяного запаха, о котором говорил доктор Николаевский.

— Я тоже об этом думала… Я всё время об этом думаю. Я не знаю, что сказать. Я действительно не заметила, чтоб она как-то иначе пахла. Вечером 17 апреля всё было как обычно. Но почему Вы не подумаете о другом: ведь Николай мог получить яд позже, ночью, и в пузырек яд был налит уже потом, после моего ухода? Я ведь не ночевала тогда в доме, а в квартире оставалось много людей.

— Да, в квартире были люди, — согласился Шумилов. Он не стал говорить о том, что подъезд и двор здания охраняли агенты Третьего отделения, а окна квартиры Прознанских оставались закрытыми на зиму, а стало быть, никто из посторонних не мог проникнуть в комнату Николая ни через входную дверь, ни как-то иначе. Если кто-то и наливал ночью раствор морфия в пузырек из-под микстуры, то сделал это либо сам Николай Прознанский, либо кто-то из его ближайших родственников: родители, младший брат, сестра.

— Спросите слуг, может, они что-то видели и слышали той ночью, — Жюжеван замолчала. Потом, внезапно подавшись вперед и глядя с отчаянием в глаза Алексею Ивановичу, произнесла, — Ну помогите же мне, ради Бога! Как мне доказать свою невиновность, если все против меня?

— Скажите, м-ль Жюжеван, а почему Вы считаете, что Вас намеренно запутывают в этом деле? С чего бы родителям Николая так ополчаться против Вас, ведь Вы на протяжении стольких лет были почти членом семьи?

— О-о, Вы неправильно расставляете акценты, — Жюжеван улыбнулась, что было очень неожиданно, — ополчилась на меня одна Софья Платоновна, а Дмитрий Павлович, поверьте, просто идет у неё на поводу. И причина есть тому, поверьте. Веская причина.

— Расскажите мне, пожалуйста, об этой причине.