Гувернантка

Вошла Жюли, великолепная в праведном негодовании, и, презрительно оглядев Кузьму Егоровича, бросила на него исписанный лист бумаги, повернулась, простучала каблучками, вышла и так хлопнула за собою, что посыпалась штукатурка.

Кузьма Егорович приоткрыл глаза на полмиллиметрика, потом шире, шире… Убедясь, что Жюли нету, опасливо взял лист:

— Бусурманка! Написать даже не может по-русски!

Поскольку был час пик, народу в метро набилось под завязку. Входя на станцию, поезд буквально продирался сквозь людскую толпу. Поэтому особенно странным казалось, что средний вагон практически пуст: усталый женский силуэт рисовался за занавескою, да человек с пышными буденовскими усами, одетый в метроформу, расхаживал по проходу, заглядывал под сиденья. Прочие вагоны, не успев выплюнуть-выдавить очередные человеческие порции, подвергались небезуспешным атакам перронных масс, двери же среднего были как чугунные, окна — как стальные. Так, с пустотою посередине, оставив по себе вой, скрежет и пол-платформы народу, поезд и скрылся во тьме…

На какой-то другой станции работали все четыре эскалатора, но публикою было забито только три: четвертый двигался вниз налегке, неся Кузьму Егоровича с Машенькою за ручку, да двоих в штатском пятью ступенями ниже и двоих — пятью выше. Штатские усиленно читали газеты, Кузьма Егорович тоже просматривал «Правду».

— Гляди-ка! — ткнул локтем один из публики другого и весь вывернулся.

— Ну?! — сказал изумленный другой.

— Точно! — утвердил первый.

И только когда частокол фонарей скрыл Кузьму Егоровича окончательно, повернулся лицом вперед и добавил озадаченно, чуть не в затылке почесав:

— Де-мо-кра-ти-за-ци-я…

Метропоезд притормозил прямо посреди тоннеля. Из боковой дверцы вошли в пустой вагон Кузьма Егорович и Машенька. Поезд понесся дальше. Машинист в кабине включил микрофон:

— Через следующие станции…

— …поезд по техническим причинам проследует без остановок, — услышали машинистов голос битком набитые в вагон пассажиры, и лица их исказились ужасом, но грохот колес заглушил визги отчаянья и возмущения…

Бешеный состав пронесся через переполненную народом станцию…

Машенька стояла в торце вагона, упрямо уставясь в занавешенное стекло. Очень по-русски красивая женщина лет двадцати восьми прятала в сумку скомканный платочек.

— Подойди к матери, Маша! — жестко приказал Кузьма Егорович, но в ответ получил только передерг плечиками.

— Оставьте ее, — сказала Аглая сквозь всхлип.

— Она от любви, — пояснил Кузьма Егорович. — От обиды.

— Бумагу вашу давайте, — сухо оборвала Аглая.

— Я предупреждал, когда ты собиралась за Никиту. И все сделал, чтоб не случилось развода.

— Или вы сейчас же дадите вашу бумагу, или…

— Или что? — осведомился Кузьма Егорович.

Человек в метроформе и усах насторожился, явив тождество с Равилем.

— Или, спрашиваю, что? — повторил Кузьма Егорович, но не стал мучить Аглаю дальше сознанием полной ее беспомощности, а протянул полученный утром от Жюли лист.

Аглая надела очки. Машенька украдкою посмотрела на маму.

— Меморандум, — прочла Аглая. — Ну, этою — взялась было пояснить, но Кузьма Егорович перебил:

— Не дурак! Читай дальше.

— Я как честная проститутка… — перевела Аглая первую фразу меморандума и, глазам не поверя, перечитала: — Ну да: как честная проститутка. Вы ей проститутку в няньки подсунули?

Поезд вынесло из тоннеля под тяжелое пасмурное небо. Приоткрыв занавеску, Машенька увидела: по шоссе, рядом с поездом, плавно покачивается серый лимузин Кузьмы Егоровича.

— Как проститутка?! — переспросил Кузьма Егорович, отобрал у Аглаи лист, словно имел возможность убедиться сам, и добавил едва ли не с восхищением: — Подлови-и-или…

По-королевски: небрежно и гордо, — раскинулась Машенька на переднем сиденьи «ЗИЛа» и снисходительно инспектировала Москву. Сзади сидели Кузьма Егорович и переодевшийся в штатское Равиль: у каждого в руках — по бумажке.

— Давай-давай, ничего! — подмигнул Кузьма Егорович и просуфлировал: — Ввиду недоразумения, произошедшего как не по вашей, так и не по нашей вине… ну!

Равиль, усиливаясь всем лицом, принялся произносить по-французски написанную русскими буквами фразу:

— Ввиду не… недоразумения… произошедшего как не по вашей…

— Видишь! — подбодрил Кузьма Егорович и вдруг переменил ход разговора: — Послушай, Равиль. А ты на меня не стучишь? Как на духу, а?

Равиль глянул на шефа чистыми, ясными глазами младенца.

— Ладно! — махнул Кузьма Егорович рукою. — Давай дальше, — и уткнулся в русский оригинал: — Считаю наш договор расторгнутым.

— Считаю наш договор расторгнутым, — на ломаном французском вымучил Равиль…

— …и предлагаю покинуть пределы страны в двадцать четыре часа, — продолжил с чуть большей беглостью, только не в «ЗИЛе» уже, а в мчащейся по вечерней Москве «Волге».

На заднем сиденьи, стиснутая с обеих сторон ребятками в штатском, выслушала ответный меморандум Жюли. Поглядела налево. Направо. Сказала:

— Хочу в туалет.

— Что? — не понял Равиль.

— Пи-пи! — агрессивно прикрикнула Жюли и попыталась продемонстрировать.

Равиль обдумал непростую ситуацию, решился:

— Подвези ее к сортиру!