Гвади Бигва

— Гоча другое думает, милый мой. Он заходил ко мне вчера вечером, опять жаловался на свою беду. Если здесь ничего не уладится, придется мне, говорит, поискать материалы где-нибудь на стороне, чего бы это ни стоило. Продам, говорит, буйволицу, ничего другого не придумаешь… Не оставаться же дому без крыши?

Гвади съежился, поник. Не нашелся даже что сказать.

— «Я, говорит, при всем народе заявил, что добьюсь своего, теперь нельзя отступать. Не хватало еще, чтоб Онисе надо мною смеялся…» Вот что он мне сказал. И правильно. Нет другого выхода у человека…

— Никогда не поверю, чириме, что ты не можешь его выручить… если постараешься…

Вид у Гвади был совсем убитый, глаза увлажнились. Какие дурные новости принес ему Арчил!

Неужели так и не достанется ему эта буйволица, с выменем, тугим от избытка молока? Он уже почитал ее почти совсем своею…

— Постараюсь, Гвади, но одним моим старанием ничего не добьешься. Не стану от тебя скрывать. Я помогал, пока можно было… Теперь все пошло по-другому. Время не то… Эх, да что много разговаривать, лучше уж напрямки. Мысль пришла мне в голову, когда я к тебе шел… И представь себе: вижу теперь, что эта мысль и для тебя весьма подходящая. Того и гляди, буйволица в самом деле не минует твоего двора. Я решил: скажу Гвади, подойдет ему — хорошо, не подойдет — к черту Гочу с его домом! Правда, Гоча не такой человек, которым можно пренебрегать. Ведь и твоя семья немалым ему обязана. Нехорошо, когда добро за человеком пропадает, не так ли? Во всем Оркети не найти соседа лучше Гочи: и в беде не выдаст и радостью поделится. Вот это поистине человек. И такому, когда он в нужде, надо помогать, не жалея сил, иначе — какой же ты сосед?! В праздник всякий соседом назовется.

— Чем я могу помочь, друг? Я ведь сам разорен дотла, а не то, знаешь, последнего бы не пожалел!.. Давеча я так и сказал Гоче: хоть бы доску когда-нибудь тебе подал, и то легче было бы на совести. Оттого, говорю, и болит у меня сердце. Так-то, чириме.

— Если действительно болит сердце, помоги. Выручишь — не продаст буйволицу, не выручишь — продаст. Я уже говорил тебе, что, если не продаст, она в конце концов достанется тебе…

Гвади насторожился. Уж не смеется ли над ним Пория? Но Арчил разговаривал вполне серьезно, вид у него был деловой. Нет, не смеется. — Слушай хорошенько: когда мне передали распоряжение правления, сколько кому отпустить материалов, я раньше всего, разумеется, подумал о тебе и даже сказал моему Андрею: это доля Гвади Бигвы, ты ее раньше других погрузи на арбу… Скажем, тебе отпущено для стройки сорок досок. Но я прикажу погрузить шестьдесят, то есть на двадцать досок больше… Главное затруднение, Гвади, вывезти доски с заводского двора. Контроль проверяет наряд, отмечает, кому материал. Сказать, что мы везем доски Гоче, — нельзя: его нет в списке правления. А вот материал для Гвади, — пожалуйста, путь свободен… Таким образом, когда Андрей привезет тебе отпущенные заводом шестьдесят досок, ты, не говоря ни слова, распишешься в получении, но помни, что двадцать штук лишку принадлежат Гоче, твоих же только сорок. Вот и все. Если нам удастся это проделать хоть дважды, Гоча будет удовлетворен полностью, — ему больше не надо. Таким образом, вы оба — и ты и он — выстроите себе дома. Понял?

Гвадй молча и сосредоточенно моргал — совсем так, как в начале свидания, когда Арчил пытался всучить ему подарок.

— Нет, чириме, не понял! — ответил он наконец с таким глупым, наивным видом, что ясно было всякому: от человека с таким лицом иного ответа и ждать не приходится.

Пория нахмурился. Что тут непонятного? Как могло случиться, что именно Гвади не понял смысла его предложения, тот самый Гвади, который не раз с первого намека проникал в сложнейшие комбинации Арчила?

— Чего же ты не понимаешь, Гвади? — заговорил Арчил, его оживление как рукой сняло. — Из каждых трех досок две остаются тебе, третью ты отдаешь Гоче. Сообрази! Что же тут непонятного?

Гвади притворился, будто занят сложными вычислениями. Он растопырил пальцы правой руки, потом загнул два пальца, а три поднес к глазам и стал внимательно разглядывать, как будто впервые их увидел. Арчил принял деятельное участие в его выкладках.

— Правильно, правильно, Гвади… Вот три пальца. Согни один, вот этак, — Арчил помог ему согнуть один из трех пальцев, — будем считать, что ты его скинул со счета… Сколько у тебя пальцев осталось?

— Два, чириме. Ясное дело!

— Вот и все. Как видишь, раздумывать не над чем… Твой Чиримия — и тот бы сосчитал…

Гвади неожиданно выпрямил согнутый с помощью Арчила палец, поиграл всеми тремя растопыренными пальцами и озабоченно взглянул при этом на Арчила, как бы давая ему понять, что именно этот третий его и беспокоит.

— Убери!.. Говорю — он не твой…

— А как же я распишусь, чириме?

— Не все ли тебе равно? Твоего не убудет и не прибудет. Подумаешь, тоже комиссар! Ценит на вес золота свою подпись…

— Оттого и сомневаюсь, чириме, что человек я неученый. Как бы не обманул, думаю…

Арчил вышел из терпения: