Гвади Бигва

Ясное дело, несчастливый сегодня выдался день! С утра сыплются на его голову необычайные происшествия. Сначала пришлось сразиться с детьми из-за проклятого козленка. Потом он с величайшими трудностями отбил яростную атаку Мариам. Потом его обругал Гоча и чуть не раскроил ему голову топором. Наконец — эта встреча с Арчилом.

Зря, зря позволил он каким-то проходимцам сожрать чудесные ранние мандарины, любовно выращенные руками Бардгунии! Он мог продать их на вес золота. Зря он, вдобавок, угождал этим жуликам пением… А они набили его хурджин краденым товаром, взвалили ему на спину и погнали…

На базар и заглянуть не пришлось, не удалось ни с кем перекинуться словом. Вот почему всю дорогу его душила злоба. Да после этого не то что в лесу, на прямом шоссе заблудиться можно. Он и думать забыл о новом доме. Где уж тут помнить, что в лесу как раз нынче кипит работа?

Однако лишь одно обстоятельство несколько утешало Гвади: он надеялся, что Арчил щедро заплатит за доставку товара и хоть таким способом ему удастся возместить понесенные убытки. Будь то обыкновенный товар, тогда, разумеется, не на что особенно рассчитывать, но таскать краденое добро — совсем другое дело. Тут заплатят втрое, если не больше. Пусть посмеет только Арчил швырнуть ему какую-нибудь мелочь, как случалось не раз! Нет, этого Гвади ни за что не снесет…

Когда Гвади возвратился домой, дверь джаргвали оказалась под замком, во дворе было пусто. Неслышно ни ребят, ни козы, ни козленка.

Даже щенок Буткия — и тот куда-то скрылся.

Как угрюмо насупилось джаргвали! Точно живое, глядело оно на Гвади, и во всем его облике была печаль. И дом и двор были объяты глухим молчанием.

О детях Гвади не беспокоился. Нет никаких оснований тревожиться, он знает наизусть их дела: трое в школе, двое — в детском саду. Но козленок?.. Мысль о козленке беспокойно ворочалась где-то в глубине его сознания. Он оглядел двор…

«Нет, не видать! Неужели заблудился и пропал? — подумал Гвади. — Эх, погубил я козленка!»

Хоть бы к доктору успел зайти, лекарство впрыснуть, — и тут помешали. Недаром селезенка сегодня особенно болит.

Он пошел под навес, Опустился на землю у самой двери, прислонив к высокому порогу хурджин; он так и не скинул его с плеч. Стало легче…

Ах, как сладок покой!

Уж не старость ли, Гвади, а?

Притих, ушел в себя.

Хорошо бы отдохнуть — отделаться даже от мыслей, избавиться от щемящих сердце забот.

Он задумчиво глядел на раскинувшийся перед ним двор. Вот хурма — ни листочка на ней, вся голая, ободранная. По стволу ее вьются виноградные лозы. Листья осыпались. Ребята дочиста объели виноград, даже созреть ему не дали. Грозди, что росли вверху, склевали птицы. Но Гвади не скажет про них худого слова, про этих бедных пташек. Птицы везде водятся, во всяком дворе. Так и должно быть. Не дай бог без птиц! Правда, они прибрали весь виноград, но зато щебету, щебету от них сколько! Это чего-нибудь да стоит… Гвади любит, когда щебечут птицы.

Тут вспомнилось ему кое-что менее приятное, беспокойное… Как-то повадился к нему во двор коршун. Всех цыплят перетаскал. Даже за наседкой стал охотиться, разбойник, и унес бы наверняка, если бы Гвади сам не заколол ее.

Здоровенный был коршун! Сразу видно, прилетел издалека, из чужих краев. Здесь таких не бывает. Серый, темный, спустился на землю — идет вперевалку, гордый, не подходи! Не клюв — крюк железный. Он никогда не закрывал его: всегда настороже. Он даже Гвади не стеснялся — разгуливает по двору: моя, мол, усадьба, да и только! Разгуливает да молчит, угрюмый. Словно рок, подстерегает кого-то, вот как ходит, проклятый! В конце концов просто обнаглел, все ему нипочем, унес последнего цыпленка, не поверил, что больше не осталось, и давай искать, глаз с джаргвали не спускает. Тут-то он и нацелился на курицу. Когда ее зарезали и съели, коршун, обозлившись, в самые двери полез, в джаргвали заглядывал косыми своими глазами, не припрятали ли где курицу. Глаза средь бела дня как угли светятся.

Эх, хозяйничает коршун во дворе с того самого дня, как умерла Агатия, жена Гвади. Сколько кур, уток и гусей развела бедняжка в этом тесном дворе! А как умерла, не стало ни кур, ни уток, ни гусей.

Чиримии еще и года не было, когда мать отдала богу душу. И умерла как-то неладно, бедняжка… Прохворала немного, а потом все тело водой налилось. Вздуло ее, распухла вся, на кровати не помещалась. Страшное дело! Ох-ох-о! Не дай, господи, никому, и врагу такого не пожелаю!