Гвардеец (Оболганная эпоха)

- Да. Поручик был доверенным лицом Миниха. Он состоял в так называемом 'безвестном карауле', занимавшемся слежкой за Елизаветой Петровной. Месснеру удалось узнать важную информацию, он собрался доставить её патрону, но люди Лестока устроили засаду. Остальное произошло на ваших глазах.

- Каким образом это можно использовать? - заинтересовался я.

- Не знаю, - вздохнул гость. - Но это всё, чем могу помочь. Придумайте, что-то, Игорь Николаевич. Вы - умный человек, - он помялся и, наконец, выдавил:

- Очень жаль: моё время истекло. Я больше не могу здесь находиться. Хорошо было с вами, но, увы...

- Мы увидимся? - спросил я.

- Всё может быть, Игорь Николаевич. Желаю успеха! Прощайте!

- До свидания, Кирилл Романович, - поправил я.

Он внимательно всмотрелся в меня и неожиданно крепко стиснул мою руку.

- Вы правы, до свидания.

Гость потушил на свечку, и как только наступила темнота, стало ясно - в камере его больше нет. Исчез - испарился и всё.

Кстати, забыл спросить, а елизаветинский переворот - не их ли рук дело? Ну да уже поздно, Кирилл Романович умчался в другое измерение, оставив меня одного. Я кое-как устроился и заснул. Сон был зыбким, грезилась разная ерунда: школьные годы; коммуналка, в которой мы раньше жили; женщина, очень добрая, излучающая добро и уют, она произносила ласковые успокаивающие слова, а сердце моё переполнялось нежностью.

'Мама', - всплыла подсказка в памяти.

Но она не была моей матерью. Я впервые видел эту женщину, однако, откуда во мне столько чувств? Может... она - мама Дитриха. Кирилл Романович говорил, что душа погибшего немца отставила отпечаток в теле. Тогда чем всё закончится? Не начнётся ли шизофрения? Каким образом, я смогу отличить свои мысли от тех, что могут принадлежать Дитриху? Нет, хватит. Так и на самом деле чокнуться можно.

С такими мыслями я проснулся, трясясь от холода. Да и есть хотелось со страшной силой, во рту давно уже ни крошки не было. Но никто не спешил включать обогреватель и не нёс чашечку утреннего кофе. До меня никому не было дела.

Чтобы размять занемевшие мышцы стал приседать, стараясь не стукнуться об потолок. Покачал пресс, отжался. Кровь забурлила. Жить стало лучше, жить стало веселей. Если б ещё голодный желудок не бурчал.

Интересно, где Карл, чем сейчас занимается? Сидит в одиночке или в общей камере, 'наслаждаясь' сомнительным обществом.

В коридоре загромыхало. Это ко мне? Я приподнялся и присел на лежанке, дверь отворилась.

- Выходи на допрос.

Суровый голос хорошо вязался с широкоплечей, будто вырубленной из камня фигурой тюремщика.

Понятно, завтрак откладывается. Произнесённая в уме шутка - глупая, но необходимая: я старался приободрить себя, чтобы охватившее уныние не было слишком заметно. Чего-то хорошего от допроса в Тайной канцелярии ждать не стоит. Это заведение спустя без малого триста лет оставило дурную память. Репутация как у НКВД, КГБ, Моссада и ЦРУ вместе взятых. Хотя... может, у страха глаза велики. Авось, что-то удастся придумать.

Собственно, в чём моя вина? Да, убил Звонарского и его лакея, но они явно занимались неблаговидными делишками. По сути это была вынужденная самооборона, защищался, как мог. К тому же, я вроде как считаюсь иностранным подданным. Вдруг допрашивать меня можно лишь в присутствии посла? Хотя этот вариант кажется слишком сомнительным. Тайная канцелярия[6] вряд ли заморачивалась такими пустяками.

Ой, кстати, а чьё у меня подданство? Кирилл Романович сказал, что Дитрих был курляндцем. Из обрывочных знаний по курсу школьной истории помню, что Курляндией называлась часть нынешней Латвии со столицей в Митаве, номинально принадлежавшая Польше. Что самое интересное - хоть и плачутся нынешние прибалты о временах Советского Союза, но настоящую оккупацию они заимели как раз в те годы. Практически вся верхушка - немецкая, свою линию - жёсткую, да что там говорить - жестокую - немцы гнуть умели. Латышам жилось тяжко.

Навстречу двое солдат за руки протащили стонущего человека с голой спиной, покрытой ужасными язвами. Явственно послышался запах горелого мяса. Я отвернулся, не в силах глядеть на отвратительное зрелище. Сразу бросило в жар. Пытка здесь явление обыденное, применяется и к правым, и к виноватым. Где гарантия, что не наговорю лишнего, за что можно распроститься жизнью? Я, конечно, парень крепкий, но у всех есть предел. Опытный палач развяжет язык даже немому.

В животе разом потяжелело.

Меня ввели в небольшую комнату, поставили лицом к окну. Свет сразу ударил в глаза. После темноты одиночки солнечные лучи палили, будто лазерные пушки. Конвойный солдаты замерли как истуканы, прижав мушкеты к ногам.

Я увидел за столом Фалалеева вместе с худощавым мужчиной, который обмакнул гусиное перо в чернильницу и приготовился писать в толстой книге, похожей на амбарную. Понятно, первый - следователь, второй - писец. Сбоку загремел инструментом палач - дородный, в кожаном фартуке; другой - в ярко-красной поддёвке, с причёской горшком, ему ассистировал.

- Ступайте, - приказал Фалалеев солдатам.