Гвардия советского футбола

После утреннего кросса и купания голышом в холодном еще пруду он рассказывает нам про Стрельцова. Произносит страшное слово — «изнасилование». Мы уже знаем, что это такое… В его глазах горечь, слова он цедит медленно, будто сплевывает: «Все беды от баб… дочь министра оказалась, отсюда и шухер… прокурор старался от души…»

Вечерами, тайком, слушаем Высоцкого. «Плюс пять мне сделал прокурор…» Казалось, что про Стрельцова.

В Доме кино была премьера фильма о Стрельцове. Людей было много. Я запомнил вдову — всю в черном — и мать-старушку. Когда ее назвали, она поклонилась присутствующим в пояс. И по ее лицу текли слезы.

Фильм был, как и положено, сентиментальный. С экрана говорили много и как-то очень убедительно. Тема — Стрельцов был очень добрый и беззащитный. Играл не хуже Пеле. Словом, елейности хватало. Не потому ли сидевший рядом организатор ветеранских футбольных матчей вдруг вспомнил:

— Летели как-то играть. Туда он по трапу еще сам зашел. А обратно — мы его заносили. Три дня в номере не просыхал. Дверь открывал только тому, кто в магазин бегал.

Без злобы всякой сказал. С грустью. Я посмотрел на него, а он смутился, покраснел и уставился в экран. Все кадры живого Стрельцова были известны. Их слишком мало, кадров. О Высоцком, кстати, сказать, немногим больше.

Мой отец совсем не болел за футбол. Если я приставал чересчур долго, отшучивался: «Как не болею? Болею. Кто там сейчас слабее? „Зенит“? Вот за него и прибаливаю. За слабого. Сильный, он и так разберется».

И все-таки я уговорил его пойти на Стрельцова. Одного меня в Лужники еще не пускали.

Было холодно и дождливо. Голов не было, и народ ругал Стрельцова тихо, но настойчиво. Я боялся, что и отец скажет что-нибудь типа: «Ну и что же твой Стрельцов?»

Но отец молчал. Может, он понимал мое состояние? Не знаю. Не спросил. А теперь и не спросишь.

Играли, между прочим, с «Араратом», который стоял на вылет.

Эту историю любят вспоминать в кулуарах. В газетах она, понятное дело, не обнародовалась.

Футболист «Торпедо» продал матч. То есть взял деньги и обещался не забивать одной южной команде. Об этом никто не знал, но потом узнали. Узнали свои.

— Ты пойми, почему мы тебя выгоняем, — сказал ему Стрельцов. — Мы тебя не потому выгоняем, что ты деньги взял. А потому, что ты с ребятами не поделился.

Футболист перешел в другую команду и выступал там неплохо.

«Картошка», как и стройотряд, являлась обязательной в вопросах получения высшего образования. И, на мой взгляд, это было совсем не лишним.

Малознакомый преподаватель неожиданно встрял в наш разговор о Стрельцове. Перекур затянулся. Кандидат наук, поблескивая на солнце очочками и поминутно их протирая, изложил свою версию стрельцовского сидения. Он слышал ее от достойных людей, входящих во многие кабинеты без стука.

Даже в поле он излагал, понизив голос.

Оказалось, Стрельцов получил так много — 12 лет — вовсе не потому, что… А потому, что на суде брякнул: «Зря я в Англии не остался. Предлагали же!»

Так что сами понимаете… Мы понимали. Но недоверие у меня лично осталось. Оно усилилось, когда выяснилось, что доцент страшился «картошки» и хотел сделать из нас «рабочую аристократию».

Однажды мы с приятелем переживали творческий кризис. Его усиливали жара и похмелье.

Вечерело, а спортивная полоса в ежедневной газете не сдана. Дежурный редактор заглядывал в нашу комнатку уже в седьмой раз.

И тут приятеля осенило. Он ткнул в календарь:

— Завтра день рождения Стрельцова! Разделимся…

Мы разделились и в первый и последний раз в жизни написали заметку за двумя подписями. Наш Стрельцов был разным, но он был живым. По сию пору я думаю о нем так, как думалось в тот жаркий день.

Между прочим, приятель мой вспоминал о том, как он не взял у него интервью, как почувствовал, что, находясь рядом, в одной компании, за рюмкой чаю, подло и нехорошо оказаться вдруг на пару часов журналистом; он просто слушал его, старался запомнить и поднимал рюмку вместе с ним.

Мой приятель легко «разговаривал» наших профи, тех, что в Канаде, с клюшкой. А вот со Стрельцовым… Диктофон показался чужим и лишним. И об этом не стоило сожалеть, и ему удалось это выразить. Звали приятеля Миша Быков.

А вскоре, часа через два, позвонил Михаил Гершкович. И заговорил о Стрельцове. Вернее, о памятнике, который почти готов.

Готов он мог быть много раньше, но загулявший рабочий обиделся на весь мир и крушил кувалдой всё, что попало под руку. Попал и Стрельцов. Бронзовый, но попал.

Памятник на Ваганькове открывали год спустя. В день рождения, который почти совпадает с днем смерти. Батюшка освящал, снимали белую холстину, возлагали цветы. Торпедовцы, динамовцы, цеэсковцы, спартаковцы… Все. Поминали. Солнце било в глаза и мешало нашему фотокору работать. Но он хорошо знал свое дело.

Презентаций книги юриста N. о деле Стрельцова было несколько. Я побывал на одной из них. Официальный зал. Портрет Стрельцова в углу. Речи. Шампанское и фрукты. У входа почему-то раздавали значки команды «Торпедо-ЗИЛ». Входишь, а в ладони значок. Здороваться неудобно.