Гвиневера. Осенняя легенда

– О, я сознаю, в нем есть особая прелесть – оно необыкновенно притягательно для кельтской души, – ответил он, когда я спросила его об этом. – Где еще найдешь такое необыкновенное сочетание: слава, отвага, мистика и шанс соприкоснуться с божественным? Но когда все рвутся принять в нем участие, испытание больше начинает походить на цирк, чем на усилие обрести Бога. Я вполне верю в их искренность, но мне все это не по душе.

Агравейн отпускал гнусные замечания, что Ланс ставит себя выше обычных людей, но бретонец не обращал внимания на его укусы. Ему не привыкать: простые рыцари, которые ревновали к нему славу, часто нападали по мелочам.

Все, кто участвовал в испытании, решили выехать вместе в воскресенье, и большинство из членов Круглого Стола задержались, чтобы посмотреть их отъезд. Шли постоянные споры, какую форму обретет Грааль. Персиваль утверждал, что это одно из тринадцати сокровищ Британии, некоторые полагали, что ищут чашу, другие были уверены, что это горшок, рог или даже копье. Но все соглашались, как и сказал Галахад, что узнают его, как только увидят.

Сам Галахад был немногословен и спокойно готовился к отъезду. Поэтому Ланс решил с ним как следует поговорить.

– Он полностью поглощен всем этим, – сообщил мне бретонец, когда мы проходили по площади для парадов, потом по главной улице городка, выходящей на римскую набережную, лежащую в петле реки. – И убежден, что грааль излечит его увечного деда, как котел Дагды[20] возвращает к жизни умерших. Элейн внушила ему, что Пеллама и его владения можно спасти, только обратившись к древним традициям, и он как-то связывает их с королевской клятвой.

О небо, подумала я, человеческое жертвоприношение – не тот обряд, который я хотела бы восстанавливать.

Ланс вздохнул:

– Я ему объяснил, что этот обряд долгие века находится вне закона, но он возразил, сравнивая его со смертью Христа на кресте… Ведь Христос сам был жертвой и пожелал умереть, чтобы спасти людей. Сколько я ни бился, не смог доказать ему разницы, и, несмотря на наш спор, он остался при своем убеждении.

Мы подошли к краю причала, который редко использовался после того, как ушли легионы. Подобно Лондону или Честеру, Карлион стоял у верхней кромки прилива, и корабли могли пользоваться преимуществами меняющейся дважды в день высокой и низкой воды. Был прилив, и Ланселот рассказывал о сыне под плеск волны, разбивающейся о сваи пирса. Он посмотрел в сторону устья, но, я думаю, не заметил взлетающих птиц и не услышал их криков, а когда заговорил снова, его голос зазвучал мягко и нежно:

– Я боюсь, Гвен… Боюсь за сына. А что, если он найдет этот Грааль и отнесет деду. Если он и в самом деле спасает жизнь и исцеляет больных, Пеллам не будет больше инвалидом. Но он по-прежнему останется стариком и сохранит груз своих лет. Он и отдаленно не будет тем живым, энергичным предводителем, который нужен его стране. По преданию, мертвую землю может возродить лишь королевская жертва. Но такая жертва должна совершаться монархом добровольно, как часть его соглашения с народом.

– Пеллам уже много лет христианин, – изумилась я. – Поэтому-то верховная жрица и не желает его исцелять. Быть может, его не возродит к жизни и языческая реликвия… Да и сам он, наверное, не верит в королевскую клятву.

Ланс кивнул.

– Вот именно. Он может отказаться от всего этого. А если Галахад попытается убедить деда в важности задуманного, тот может обвинить его в заговоре. По всей видимости, парень популярен в Карбонике и, скорее всего, будет королем, когда Пеллам умрет. Поэтому легко извратить смысл его поступка – это, мол, захват власти и больше ничего. А если он преуспеет, его действия можно истолковать как убийство… – Последнее слово Ланс произнес шепотом, но от него повеяло леденящей угрозой, и бретонец печально покачал головой. – Я пытался его предупредить, объяснить, что всегда найдется человек, который пожелает убрать с дороги фаворита, но он решил, что я подвергаю сомнению чистоту его помыслов, и замкнулся в себе. Я не могу навязывать ему свою веру, но боюсь, что все это плохо кончится.

Мне нечем было развеять тревогу Ланса. Но позже я подумала об Артуре, который отказался даже вступать в разговор с Мордредом, и сравнила его с Ланселотом, так усердно пытавшимся достучаться до сына. Моя душа болела из-за обоих, но бретонец по крайней мере пытался хоть что-нибудь сделать.

Наутро мы с Мордредом взяли лошадей. Наскакавшись, пока не прошел их первый задор, мы перешли на более спокойный аллюр и принялись разговаривать обо всем на свете, как бывало в дни его детства.