Ha горных уступах

И никуда они никогда не ходили, ни на свадьбу, ни так повеселиться к кому-нибудь: не в чем было.

– У Кубы Водяного всегда весело, – говорили люди, – девкам никуда и бегать не надо. Вдоволь и дома напляшутся, когда холодно, а животами как играют! – у них-де в пустом брюхе играет.

И никто их не звал. Кому охота нищих сзывать? Только нищему.

Девок Копинского, которых звали, по матери, Цапками – часто так и называли «нищенками».

Они плакали от этого.

Жил Куба над водой у берега, на пустыре. Нигде вокруг ни одной избы. Лес кругом, но чужой. Вот это были хозяева, чей лес был. У многих было по нескольку коров, по нескольку десятков овец, по три, по четыре лошади. У Копинского и коровы не было – одна лишь коза.

Девки питались летом грибами, ягодами, которые собирали в лесу. А зимой или весной – не приведи Бог! По два, по три дня ничего в рот не брали, кроме щепотки муки, разведенной в воде. А когда Улька украла раз у Павлицы кусок овсяного пирога – то-то праздник был!

Росли они – воздухом и водой – дико, как ели в лесу. По целым месяцам не видывали человека по близости.

Хоть Рузе было двадцать лет, Ульке девятнадцать, а Викте семнадцать, ни один парень к ним не шел. Ободранные они были, жалкие, худые, грустные. Хоть и красивые. У Рузы волосы были черные и глаза черные, горели, точно искры. У Викты и у Ульки волосы были светлые и глаза светлые, и тоже точно искры. Кости у них были гибкие, сильные, но тела на них не было – не из чего было толстеть. Никто бы не полакомился ими.

И они тоже, точно воли Божьей не чуяли… Ведь девкам о чем думать? О парнях. А тут надо было думать о голоде и о холоде, как бы с голоду не помереть, как бы от холода не замерзнуть. Не почуять Божьей воли такому человеку.

Надоела, наконец, Кубе эта нищета, да и смех людской: «Куба Водяной! Куба Водяной!..» Накажи их Господь!

Раз осенью, когда все уже согнали с гор скотину, Куба сказал дочкам:

– Ели вы сегодня что-нибудь?

– Бруснику.

– А есть хочется?

– Хочется.

Помолчал немного Куба.

– Жаль было бы вам избу бросить?

– Зачем?

– Чтобы уйти из нее, куда глаза глядят.

– Куда?

– В мир.

– Зачем?

– За хлебом.

– Да куда же?

Помолчал опять немного Куба.

– Девки! – говорит он через минуту.

– Ну?

– Соберите из сундука, что там есть. Тряпки какие, холст. В узелки свяжите.

– Пойдем разве?

– Пойдем.

Забрали все, что было.

– Тятька! – говорит Викта, – возьму я образочек этот; он после матери покойницы остался.

И снимает со стены над постелью образочек святой Женевьевы.

– Возьми, – говорит Куба.

– А я возьму топор, – говорит Руза.

– А я козу, – вставляет Улька.

– Куда же мы пойдем?

– За мной идите.

Вышли. Запер Куба избу. Оглянулся на нее, вздохнул, плюнул и махнул рукой.

– Пойдем.

Пошли за ним девки. Прямо к берегу, за воду, в поля. К Пардуловке, от Пардуловки к лесу, потом в Татры. Прошли Белые Воды, над лесом, подошли к Зеленому Озеру, к Железным Воротам. Было еще рано, есть страшно хотелось, а из дому нечего было взять. Щипали только бруснику по дороге.

– Тятька, я дальше идти не могу, не поевши, – говорит Викта.

– Что ж я тебе дам?

– Куда мы пойдем, тятька? Туда, в горы? – говорит Улька.

– Да.

– Да ведь там и брусники нет, – говорит Рузя.

– Нет.

Замолчали.

Коза пасется на траве; жует траву. Рузя поднялась с земли, взяла топор, подошла к ней – трах ее обухом по лбу. Коза упала, даже не застонав. Рузя перерезала ей горло острием топора.

– Тятька, разводи костер, – говорит.

– Ты мою козу убила, – кричит Улька.

– Да ведь она и так бы туда не дошла – говорит Рузя, показывая на скалы.

– Тосковать я по ней буду, – говорит Викта.

– Коза моя была, – говорит Улька.

– Как твоя, так и моя, – говорит Рузя.

– Да ведь я ее из дому вывела!

– Наша была, общая!

– Да ведь я вела ее!

– А я ее убила!

Стало тихо; Рузя так крикнула, что даже страшно стало.

– Не будешь что ли ее есть, когда тятька костер разведет? – говорит Рузя и начинает сдирать кожу.

– Рузя хорошо сделала, – отозвался Куба, который тем временем собирал хворост для костра. – Я бы сам ее убил. Туда бы она не взошла, а нам есть нечего.

– Мы туда, в скалы, пойдем?

– Да.

– А что там?

– Венгрия. Лидтов.

– А дальше?

– Посмотрим!

– Пойдем на работу? Служить?

– Я вас не затем вскормил, чтобы вы в люди работать шли.

Содрали кожу с козы, часть зажарили и съели, остальное с собой взяли. В первый раз в жизни девки мясо ели.

– Ну, как коза на вкус? – спрашивает Рузя у Ульки.

Улька закусила губы, а Викта говорит:

– Эх! она уж больше не будет блеять. Съесть я ее съела, и еще буду, – а только жаль мне ее.

– Эх, детка, – говорит Куба Водяной, – если б человек жалел обо всем, что не так, как быть должно, он бы скоро целое море наплакал!

Вздохнул, плюнул, и все тронулись дальше.

Идти нужно было по скалам, по сосновым лесам, из лесов опять в скалы; пришлось пробираться по узким тропам над обрывами к Литваровой скале, – казалось, будто земля из-под ног уходит.

– Тятька! – кричит Викта. – Сдается мне, упаду я!

– Не смотри вниз, под ноги.

– Ой! И какая же там пропасть! – кричит Рузя и смотрит вниз.

– Того и гляди, ногти оборвешь, цепляясь, – кричит Улька.